Но, как мы помним, в те времена это было небезопасно. Стоял 1921 год – самый разгар жесточайших мер по разгрому ивритской культуры. Возможно ли, чтобы в этой ситуации какой-то хилый еврей так нагло плевал на постановления евсеков и евкомов? В ту пору содержание подпольного хедера действительно представляло собой открытый вызов всесильным властям. Каждое утро к Носинзону приходил десяток детей, еще столько же – после обеда!
В часы перерыва Хона Павлович выходил подышать свежим воздухом. Вот мы видим его, сидящим в тишине на скамейке – сгорбленный, с глубоко залегшими на лице морщинами одинокий старик. Кому до него дело? – И, однако же, случаются в жизни встречи. Как-то шел мимо него прихрамывающий паренек, показавшийся Носинзону знакомым.
– Извините, молодой человек! Не найдется ли у вас закурить?
Удивленный Шоэль остановился и присел на скамейку рядом со стариком. На свет появился кисет с махоркой, старый и молодой принялись умело сворачивать традиционные тогда «козьи ножки». И тут Носинзон вспомнил: да это ведь парень из той красивейшей пары, которая когда-то вдохновила поэта на одно из лучших его стихотворений! Старик вообще обладал удивительной зоркостью и памятью на лица.
– А где твоя девушка?
– Какая девушка? – удивился Шоэль.
«Стесняется!» – подумал Носинзон. Они затянулись; густой дым на мгновенье скрыл их лица, но налетевший ветерок тут же навел порядок. Апрель был уже на исходе, но мимоза пока не расцвела, а набухшие почки на деревьях едва начали лопаться, выпуская наружу зеленые ростки. В воздухе чертят стремительные линии острокрылые ласточки, звучит их весенний щебет. Не все способны по-настоящему расслышать голос весны – особенно в такие тяжелые годы, но влюбленный Шоэль слышал пробуждающуюся природу каждой клеточкой своего тела.
Сквозь болтовню ласточек едва можно различить тихую ивритскую речь. У старика ашкеназийское произношение, Шоэль же удивляет собеседника своим тель-авивским сефардитом. И пусть он всего год проучился в «Герцлии» – иврит крепко сидит у него в голове. По той же тель-авивской привычке молодой Горовец снисходительно относится к языку ашкеназийского хедера, на котором говорит его новый знакомец Носинзон, но это не мешает ему глубоко симпатизировать старику. Ему давно уже пора домой – сидеть за клавишами пианино и разрабатывать пальцы, но Шоэль вместо этого неожиданно для самого себя отправляется в гости к старику. А там… Господи, какое количество книг, и все – на иврите! Горовец потрясен увиденным. Здесь все – от древних изданий до «Баркаи»[102] – последних сборников, вышедших в Одессе в эти тяжелые годы.
Многие сотни, тысячи книг! Знаток древнего языка, его преданный любитель, Носинзон по мере сил просвещает на иврите еврейскую молодежь. И хотя риск велик, он не отступается от этого дела. Многие годы душа его неразрывно связана с сионизмом. И право читателя верить этому, или, наоборот, скептически улыбаться. Но все же, черт возьми! – в мире существует достаточно большое количество евреев, для которых сионизм – это религия, вера души, основа их существования на этой земле. Такова реальность, которую – хочешь – не хочешь – придется признать даже самым закоренелым скептикам.
Ибо всякий раз, в любые времена появляются люди, мечтающие о Сионе и борющиеся за идею возвращения. Первую дорогу сионизму проложил еще наш праотец Авраам, за ним – древние пророки, и далее – многие сотни поколений. Все они стоят за спиной старого Носинзона, все они оставили ему в наследство часть своего сердца, часть своей незатихающей любви к Сиону. Вот какая встреча ожидала Шоэля на одесской улице: встретились две поистине родственные души! Он вдруг перестал слышать старика и словно перенесся далеко-далеко, туда, где за несколькими морями лежит страна его счастливейшего времени, страна незабываемой «Герцлии»…
Он снова в прошлом – в той весне, в том утреннем счастье, когда на горизонте стремительно расширялась тонкая полоска, отделяющая предрассветный сумрак от дневного света, когда неумолимо всплывал вверх громадный багровый шар, набравшийся за ночь сил – всплывал, чтобы снова по-хозяйски зависнуть над проснувшейся страной, заливая ее светом и жаром. Он вспоминает себя, спешившего по утренним улицам в коротких легких штанах, с сумкой через плечо. Перед ним проносятся тихие субботние вечера – время молитвы, когда кромешная южная темнота накрывает страну своей черной кипой. Рядом шумит Средиземное море, выкатывает громадные валуны волн на притихший ночной берег. А вот пансион Липсона, лица друзей по гимназии, футбольные игры на песчаной площадке в Тель-Авиве, гортанный говор поджарых йеменских евреев с разлетающимися пейсами. Он видит их улыбку, открывающую розовые десна и белоснежные зубы, слышит окрики арабов – они сидят на полусонных ослах, нагруженных корзинами с апельсинами.
– Ой, а парень-то куда-то уплыл! – улыбается Хона Павлович.
Шоэль поднимается, встряхивает головой. Надо идти – Ханеле, наверное, давно его заждалась!
– Бери почитать, что хочешь! – говорит ему Хона.
Но Шоэль не может выбрать – у него разбегаются глаза. Звонят в дверь – это пришли ученики второй смены. Хона Павлович протягивает Горовцу две книжки, выпущенные издательством «Тушия».
– Прочти сначала эти, потом возьмешь другие…
Так нашел себе Шоэль еще одного верного друга в Одессе. Но теперь он торопится на Арнаутскую, где его ждет обеспокоенная Хана.
– Где ты был? Я уже испугалась…
Вася уже получил свою конфетную дань и успокоился. Но Шоэлю надо заниматься – вечером придет Антонина Дмитриевна.
– Я тебе не буду мешать?
Нет, Шоэль нисколько не мешает Хане, главное, чтобы он был рядом. Шоэль играет, Хана готовит уроки. Она уже
покончила с заданием по тригонометрии, теперь можно заняться и Шоэлем. В конце концов, невеста она или нет? Подкравшись сзади, она внезапно обхватывает его за шею. Шоэль смеется. Что теперь делать? Нежная мягкость ее рук совсем не помогает сосредоточиться на гаммах. Похоже, Хана вознамерилась помешать ему заниматься! Что ж, придется наказать преступницу по всей строгости революционных законов! Невест надо держать в суровой дисциплине! Шоэль рывком отрывает ее от пола, кружит по комнате, держа на руках. Смех, и вскрики, и восклицания, и снова смех, переходящий в поцелуи, в неровное прерывистое дыхание, в ласку. Хана затихает, приникнув к любимому губами. За распахнутыми окнами завистливо молчит небо. Дверь заперта на замок.
Закончив среднюю школу, Хана поступила в ту же медицинскую академию, в которую записался и Шоэль. Ей тоже полагались льготы при поступлении, как дочери рабочего и сестре сотрудника ЧК, погибшего в борьбе с контрреволюцией. С такими анкетными данными принимали в высшие учебные заведения без каких-либо сложностей. Но занятия начнутся только в октябре, а пока молодые наслаждаются медовыми неделями. Каждый день, как только Шоэль возвращается с работы, Хана уже ждет его дома.
– Что ты там сидишь? Ведь все твои уроки давно уже закончились? – с подковыркой спрашивает ее мать.
Но Хана лишь уклончиво посмеивается в ответ. Честно говоря, эти допросы с пристрастием ее порядком донимают. Между тем в бочку меда попадает первая ложка дегтя. Софья Марковна принимается за обработку Ицхак-Меира. Она чувствует, что Ханеле делает то, чего никак не должны делать невинные девушки, что они с Шоэлем давно уже перешли границы дозволенного…
– Откуда ты знаешь? – недоуменно спрашивает бывший искуситель. – Ханеле спит там с ним, а ты чувствуешь на расстоянии?
Ну вот, – возмущается Софья Марковна, – вместо того, чтобы всерьез озаботиться, Ицхак-Меир предпочитает говорить глупым игривым тоном. Она взрывается:
– Опять ты со своими шуточками!
Ицхак-Меир пожимает плечами. Он, конечно, тоже слегка обеспокоен поведением Ханы. Тоже мне – любовь на его голову! Да еще и такая страстная! Если любят – пусть идут в ЗАГС. Это нынче самый проверенный путь. А они вместо этого чем занимаются? У них что, на ЗАГС свободного времени нет? Мозоли на ногах не пускают? К тому же, Ицхак-Меир имеет достаточное представление о нынешней свободе нравов – он общается с людьми и наслышан о всевозможных скандалах.
Вообще-то жаркая Одесса никогда не страдала от избытка скромности, а сейчас так и вовсе все перевернулось с ног на голову, Содом и Гоморра[103] какие-то! Сегодня с одной, завтра – с другой, послезавтра с третьей! Зато в поликлиниках стоит длиннющая очередь больных сифилисом! Нет уж, так дело не пойдет. Подогретый женой, Ицхак-Меир решает заставить детей отправиться в ЗАГС, причем в самые ближайшие дни! Хотя Софья Марковна, честно говоря, предпочитает традиционную хупу и киддушин[104] – как выходила замуж она сама, а до нее – мама и бабушки.
