– Это кого ты, козел, назвал канальей? – грозно вопросил действительно грузноватый предводитель, закручивая свой длинный ус и подозрительно вглядываясь в наших друзей. – Фильтруй базар, ты, волк педальный!
Арталетов, поочередно сравнивая физиономии шута и того, кого он неосторожно обидел, действительно улавливал некоторое фамильное сходство.
– Ба! – обрадованно вскочил на ноги поджарый Леплайсан, распахивая братские объятья. – Кого я вижу? Франсуа, собственной персоной! Все такой же жирный, словно рождественский боров! Еще не разорвало тебя, прорва? Неужели милая матушка не устала пичкать своего обжору с ложечки сладенькой кашкой?..
«Кто бы говорил про обжору… – подумал Жора, на всякий случай бросая взгляд на лежащую на лавке портупею со шпагой. – Хотя братец действительно несколько полноват…»
Эпитеты, которыми его одарил единоутробный родственник, толстяка вряд ли растрогали, поскольку он побагровел и, сопя, как разъяренный буйвол, потянулся к эфесу шпаги, что, учитывая его нездоровую полноту, было непросто. Глядя на него, и все остальные, которых было не менее десятка, залязгали разнообразным железом, извлекая его из ножен на свет Божий.
– Теперь точно узнаю братика! – Довольный предстоящей потехой, шут ловко выхватил свой клинок и ударом ноги перевернул стол. – Держитесь-ка, Жорж, поближе к стене…
* * *
– Ну, и что вы намерены предпринять, месье д'Арталетт?
Жора, не слишком горяча коня, скакал куда глаза глядят по пустынной дороге в трогательном одиночестве (конечно, если не считать четвероногого транспортного средства под ним, увы, к числу особенно разговорчивых не относящегося).
Один, опять один, причем в положении сказочного героя: «Иди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что»…
«Осиротел» Георгий в одночасье после встречи двух братьев. Ни Франсуа, ни Людовику не пришлось, правда, пойти по следам Авеля и Каина, мимоходом отправив к праотцам ближайшего родственника, но обучались фехтованию они, похоже, у одного и того же мастера, далеко превосходящего того учителя, что готовил Арталетова к тяготам путешествия в прошлое. Однако если Леплайсан явно имел больше опыта, приобретенного в отстаивании вопросов чести при французском дворе, учтивостью отличавшегося только по отношению к венценосным особам, то на стороне его братца было аж целых девять шпаг разной степени опытности…
Не думайте, Жора несколько раз, что само по себе являлось актом безрассудной храбрости, учитывая его дилетантскую фехтовальную подготовку, пытался вмешаться в мясорубку, из которой ежеминутно вываливался кто-нибудь жалобно стонущий или интригующе молчащий. В сплошной круговерти разящей стали, соприкасающейся под самыми немыслимыми углами, просуществовал бы он в своей земной ипостаси всего какие-нибудь секунды, после чего неминуемо отправился бы белым ангелом (с чуть-чуть приконченными, естественно крылышками) прямиком на небо… Остался он жив и даже абсолютно невредим лишь благодаря гневным окрикам шута, отбрасывающим его всякий раз на прежнее место не хуже увесистого кулака. Ему оставалось только, прижимаясь спиной к стене и выставив перед собой совершенно бесполезный дрожащий клинок, бессильно наблюдать за схваткой. Второй верный Леплайсанов спутник оказался более полезным и теперь отважно сновал под ногами дерущихся, остервенело кусая врагов, определяемых им безошибочно, должно быть по запаху, острыми зубками за лодыжки или тыча несколько выше крохотной шпажонкой чуть длиннее швейной иглы…
Клубок фехтовальщиков распался сам собой, когда на ногах осталась половина первоначального состава.
Четверо противников, рыча от ярости и поливая победителей потоками площадной брани, причем многоэтажные ругательства по-французски причудливо переплетались в ней с не менее вычурными русскими, убрались восвояси, унося с собой поверженных соратников, а забрызганный кровью шут весело швырнул шпагу в ножны и подсел к столу, намереваясь продолжить прерванную трапезу.
– Д'Арталетт, дружище! Перестаньте жаться в углу, прячьте поскорее шпагу в ножны и присаживайтесь ко мне! Зальем добрым кубком вина обиду, невольно нанесенную вам мной, грубияном…
– Да разве…
– Полно вам! Неужели я не видел, как вы рвались вступиться за мою попранную честь! Но не мог же я упустить возможность пощекотать шпагой жирное брюхо канальи-братца? Простите уж меня на первый раз. Клянусь, что в следующий, если не будут задеты родственные дела, я охотно предоставлю вам возможность проверить свой клинок в деле…
Крохотный зеленый герой уже вовсю лакал из недопитого глиняного стаканчика, перегнувшись животом через его край, выпятив кверху тощий зад и возбужденно шевеля хвостом, вытянутым пистолетом, как у кота, поэтому Арталетову не оставалось ничего иного, как последовать примеру Леплайсана.
– Видали, Жорж, какие подлецы встречаются на дорогах Франции?..
– Вы были на высоте, Людовик! Один – против десяти…
– Конечно. Argumenta ponderantur, non numerantur[41]. Десять человек… да каких там человек?.. – Леплайсан был непривычно возбужден и многословен, но бледен, словно мертвец, и слепо шарил окровавленной ладонью по столу в поисках бокала, стоящего всего в десяти сантиметрах от его локтя. – Свиней!.. На одного… Канальи!..
Причина его бледности объяснялась очень легко: из-под правой ключицы, плохо различимая на темно-красном колете, толчками выплескивалась кровь…
– Вы ранены, Людовик! – воскликнул Жора, но шут сделал отстраняющий жест:
– Пустяки, д'Арталетт! Пара булавочных уколов!.. Еще два-три шрама на моей дубленой шкуре, и все… Трактирщик!.. Вина!..
Выкрикнув это напряженным фальцетом, Леплайсан рухнул лицом вниз на стол и затих…
* * *
– Похоже, дорогой мой друг, – слабо напутствовал приятеля тяжело, но, к счастью, не смертельно раненный Леплайсан на следующее утро, лежа в постели на втором этаже корчмы, – что вам придется продолжить путешествие в одиночку… Не возражайте! – прервал он жестом здоровой руки жалкие попытки Георгия протестовать. – Неужели мы подведем нашего друга, нашего доброго Генриха? Меа culpa[42], – горестно покаялся он, внезапно переходя на латынь и тем самым приоткрывая новые, ранее неизвестные Арталетову, глубины своего образования. – Я оказался не в силах противостоять соблазну, позабыв про обязанности… Допустил, так сказать, преступную халатность…
На подушке, в нескольких сантиметрах от головы страждущего, возлежал весь перебинтованный зеленый чертик, старательно подражающий своему кумиру. Хотя, возможно, обвинения в симуляции не по адресу: его тоже изрядно помяли во вчерашней потасовке…
Покаяния шута постоянно прерывались длинными паузами. Вызваны они были отнюдь не слабостью страдальца, а огромными глотками вина, которое раненый принимал внутрь. Черт бы побрал вчерашнего хирурга, за которым пришлось отряжать подводу в близлежащий городок, посоветовавшего давать больному больше питья, в основном вина, разбавленного водой, дабы восстановить потери животворящих соков в организме! И вот теперь тот, уцепившись за авторитет эскулапа, поглощал вино великанскими порциями, совершенно забывая про презираемую им воду. Кстати, правильно делал, так как Жора разок подглядел, где и каким образом эту воду набирали…
Смелый экспериментатор, по его словам отказавшийся от всех снадобий, которыми пичкают своих пациентов прочие лекари, ограничился лишь наложением тампонов, пропитанных оливковым маслом, не на пару, а на целых двенадцать колотых и резаных ран на теле Леплайсана и небрежной их бинтовкой, после чего умудрился нажраться внизу, как свинья, на те три золотых, которые ему причитались за визит. В конце концов, когда у раненого ночью подскочила температура и он начал метаться в бреду, сорвав все повязки, Арталетову пришлось выручать его в одиночку, без помощи пьяного врача и лишь при посильной помощи сердобольной супруги хозяина.
Борясь с дурнотой при виде крови, обильно льющейся из-под полопавшейся на ранах свежей коросты, самодеятельный хирург, закусив губу, обработал порезы крепчайшей виноградной водкой, которую притащил хозяин, а за неимением антибиотиков насильно напичкал раненого горьким, как хина, густо заваренным настоем из осиновой и дубовой коры. Забылся тяжким сном он лишь под утро, разбуженный через пару часов слабым голосом друга, просящим пить…
– Но я же не знаю дороги! – встрял Жора в промежуток между покаянными словами Леплайсана. – Куда же я поеду?
– А думаете, я ее знаю? – изумился шут, требовательно протягивая сосуд за новой порцией питья. – Да я знаю не более вашего! Но, как говорили мудрецы: «Aut viam inveniam aut faciam»[43].
– Так как же…
– А язык вам зачем, скажите на милость? Как твердила моя покойная бабушка, мир ее праху: язык до Ла-Рошели доведет! А вам в Ла-Рошель и не надо… Думаю, что колдунья живет гораздо ближе.
