«Это что, уже конец? Похоже, что так. — Виталий зажмурил глаза, чувствуя, как по заледенелым щекам бегут горячие струйки. — Жалко-то как... Впустую жизнь пролетела...»
Вспомнились родители, крепкие еще, далеко не старые колхозники из-под Харькова, родной, утопающий в зелени фруктового сада дом... Сестра Оксанка, заливисто хохочущая, сидя на завалинке... Лениво струящаяся между сонных берегов речка Батыевка. Как приятно на заре зайти в ее теплую, словно парное молоко, воду... Пробуют голоса лягушки, едва слышно плещутся в камыше окуньки... Благодать... А на том берегу — она... Галюня!
— Эй! Не спать, подпоручик! — Жесткая ладонь хлещет по щекам. — Подъем!
Смерзшиеся ресницы разлепить почти невозможно.
— Не спать!
Сжатые губы раздвигает что-то твердое, больно прищемляя десну, и тут же в рот льется что-то обжигающее...
— Так, так! Глотайте, нечего плеваться.
Раскаленная струйка скатывается по пищеводу, взрываясь в желудке фейерверком. Лейтенант, перекатившись на бок, заходится кашлем.
— Ожили? Молодцом! — хвалит Кавардовский, сидящий в одном свитере, делая долгий глоток из плоской металлической фляжки. — Я всегда говорил, что добрый коньяк делает чудеса! Даже если он местного производства.
Рядом, возле длинного белоснежного сугроба потрескивает костер из щедро наломанного камыша. Лукиченко, укрытый пальто Князя, лежит на пышной подстилке из него же, а его одежда, распяленная на каких-то вешках, сушится у огня.
— Все это хорошо, подпоручик. — Князь, поболтав фляжкой над ухом, спрятал ее в рюкзак. — Но друзей наших мы, увы, упустили. Хотя, будем надеяться, — ненадолго.
Часть вторая
ИСКУССТВО ПРОГРЫЗАТЬ ДЫРКИ
Секущий лицо мириадами колючих снежинок ветер заставлял продавливать его ощутимую плотность всем телом, нагнувшись вперед, словно за плечами тянулись сани с громоздкой поклажей. Глаза открыть никак не удавалось: высекая слезы, плотный, насыщенный ледяными кристаллами поток воздуха заставлял их тут же зажмуривать. Шаг, еще один, еще...
Двадцатый примерно раз переставив ноги, Николай опомнился: до снежной линзы было всего каких-нибудь три-четыре шага, а вовсе не два десятка. Преодолев воздушный напор, капитан повернулся к ветру спиной, сразу ощутив, как легче стало дышать, и с трудом разлепил обледеневшие ресницы.
Судя по тому, что он видел перед тем как зажмурить глаза, делая шаг в снежный конус, кругом должно было простираться море высоченного камыша, несколько поредевшего от зимних ветров и посягательств рыбаков, но все равно непроходимого. Однако на деле ничего подобного не обнаруживалось.
Кругом, насколько позволял рассмотреть несомый шквалистым ветром снег, расстилалась белая равнина, поросшая какими-то чахлыми кустиками, вдали упиравшаяся в темную стену леса, а в подветренную сторону немного понижавшаяся, исчезая в белом мареве. Никакого камыша, никакого водохранилища!
Самое же страшное, что в зоне видимости не наблюдалось также и никого из спутников!
Чувствуя, как в груди растет какой-то животный страх, ужас брошенного людьми в незнакомом месте щенка, смятение заблудившегося в огромном магазине трехлетнего ребенка, Александров в панике заметался по крохотному пятачку уже истоптанного им снега, боясь отойти хотя бы на шаг в сторону, будто там повсюду ждала трясина, готовая разверзнуться под ногами в любой миг.
Один! А что будет, если?..
Что будет, если он останется здесь, в незнакомом месте, один как перст, капитан додумать так и не успел: метрах в десяти от него, в сплошном мельтешений снега, образовался какой-то плотный сгусток, цвет которого в первое мгновение невозможно было разобрать, секундой спустя превратившийся в облепленного снегом человека, целеустремленно наклонившись вперед, словно бурлак, шагающего почти по колено в снегу на несгибающихся ногах. Не сразу, только по болтающимся в воздухе тесемкам шапки, чересчур маленькой для огромной, обмотанной бинтами непутевой головы, Николай опознал друга-нумизмата. Сразу же отлегло от сердца: двое — уже не один!..
— Жорка, ты куда это собрался?
Конькевич остановился как вкопанный и очумело, ничего вокруг не различая от слепящего снега, завертел головой.
— Коля-а... ты где-э-э? — жалобно, точно малый ребенок, протянул он.
Пришлось крепко встряхнуть его за плечи и повернуть лицом в подветренную сторону.
— Коля! — Жорка, словно не видевший друга целую вечность, кинулся в объятия Александрова, облапив его и прижавшись забинтованной головой к груди. — Коленька! Ты живой! Ты не представляешь себе!
Захлебываясь словами, Конькевич сообщил другу, какой ужас обуял почти всех, кроме Берестова и как всегда невозмутимого Шаляпина, когда капитан, пройдя по сугробу всего несколько шагов, словно растворился в снежном вихре совершенно бесследно.
— Валька там в истерике бьется, ротмистр бледный как полотно, только крестится все время и шепчет что-то. Старик сразу за тобой никого не пустил, говорит, время должно пройти какое-то для восстановления ворот. Велел до трех сотен считать, потом меня буквально втолкнул сюда. Я сначала думал: ерунда, не получилось, а тут ты...-А где это мы?
Ответить милиционер не успел — в точке перехода уже знакомо сгустился на мгновение снег, словно упершийся в невидимую преграду, и на свет божий (или уже не божий?) пулей вылетела зажмурившаяся Валюша, которая чуть было не кинулась обратно, но была схвачена за руки Николаем и Жоркой.
— Пустите! — забилась в истерике девушка, не разжимая сжатых век. — Пустите! Я боюсь! Я домой хочу! Пустите!
— Валя, Валя, успокойся! — Конькевич в растерянности ласково гладил ее по щеке, шепча на ухо какие-то бессвязные слова вместо утешения. — Мы уже тут... То есть там... Успокойся, Валенька!
Александрову в чисто медицинских целях пришлось все же отстранить неумелого утешителя и влепить Вале звонкую пощечину: средство, которое, как он хорошо знал по опыту неудачной женитьбы, хорошо помогало при разного рода женских истериках.
Испуганно схватившись за щеку, девушка наконец оборвала причитания на полуслове и уселась прямо на снег, совсем не обращая внимания на то, что высоко задравшееся пальтишко обнажило обтянутые теплыми колготками круглые коленки. На глазах ее тут же выступили слезы размером с горошину.
— Прости, я это... — буркнул Николай, отступая в сторону и силком вытаскивая из-за своей спины Жорку, тоже изрядно опешившего.
Как бы то ни было, истерика, не успев по обыкновению перерасти в более серьезные формы, была погашена в зародыше.
«Не детей же мне с ней крестить в конце концов! — сердито подумал Александров, отходя в сторону от обнявшейся парочки. Он терпеть не мог обижать женщин, тем более бить, да еще вот так — грубо, по лицу... — Ладно, потом извинюсь. В более спокойной обстановке...»
В то же мгновение из снежного вихря вывалился ротмистр, единственный из всех «переходчиков» глаз не зажмуривший, а, наоборот, настороженно поводящий из стороны в сторону стволом тупорылого милицейского «калаша». Завидев раньше него канувших в небытие товарищей, сгрудившихся в стороне, он скупо улыбнулся и спрятал оружие под широкий дождевик. Николай мог побиться об заклад, что на предохранитель граф все же автомат так и не поставил, чтобы в случае опасности встретить нападающих веером свинца: просторный брезентовый плащ ему в этом ничуть не помешал бы.
Берестов спустя положенный срок вышел из «ворот» не торопясь, спокойно, будто на крылечко собственного дома, так же как и ранее опираясь на заменяющую ему посох пешню. Пересчитав взглядом спутников, он присел на корточки и снова принялся вытаскивать что-то из сидора, однако уже не термос...
— Ну, с удачным переходом!
Все с готовностью сдвинули вместе разнокалиберные сосуды — от пластикового колпачка термоса и помятой эмалированной кружки, когда-то белой, до складного металлического стаканчика. Последний извлек с ловкостью фокусника из своих неисчерпаемых карманов ротмистр, постоянно, с каким-то непонятным выражением на лице озирающий то место, откуда, постепенно заплывая снегом, начинались следы.
Наконец снег еще раз вздыбился маленьким взрывом, и на эту сторону мироздания выкатился мохнатый клубок, превратившийся в Шаляпина, тут же брезгливо стряхнувшего с шерсти налипшие снежинки и демонстративно усевшегося умываться в стороне от празднующих переход людей, даже не бросив взгляда в их сторону.
Граф Чебриков при виде этой картины широко улыбнулся и первым опрокинул в рот стопку, провозгласив при этом:
— Ну вот, теперь все в сборе!
Буквально вслед за его словами на месте «ворот» взмыл тугой спиралью вверх и растаял маленький снежный смерч.
— Все, — буднично сообщил Берестов, вытирая после выпитого рот тыльной стороной кисти. — Калитка закрылась.
* * *
Метель слегка улеглась только через несколько часов, когда путники, уже мало что соображавшие от «убродного», как выразился Берестов, путешествия по глубоким сугробам без малейшего признака не то что дороги — тропинки, уперлись в высокую стену в два с лишним человеческих роста, сложенную из грубо обработанных камней, слегка наклонную и плавно загибающуюся куда-то в сторону.
