себя девушками, но даже и те, кто отчетливо округлился за лето, никак не могли привыкнуть к новой стадии вековечного биологического цикла. Алена, да и Аня сутулились слегка, стыдливо пряча выпуклости, приятно натягивавшие платья.
А мальчишки и вовсе отказывались взрослеть, не зная, что же им делать с непонятной и неодолимой тягой к одноклассницам. Как выстраивать новые отношения с теми, кого недавно дергали за косички? Мальчиши будто ждали, когда же схлынет волна смутных чаяний, но она и не думала об отливе, накрывая отроков с головой.
– Привет! – заорал Димон, отбиваясь от Ленки. – Все задачки решил? Ай! Ты чё?! Больно же!
– А ты чего мой дневник разрисовал, а? – шипела девушка рассерженной кошкой. – Убить тебя мало!
Посмеиваясь, я вышел к своей парте, и увидал Аллу. Красотуля вернулась на свое место, и робко сияла, как притушенный китайский фонарик.
– Приве-ет!
– Привет! – плюхнувшись рядом, я коварно велел: – Выпрямись.
Не думая, девушка прогнула спинку, и грубоватая ткань явнее облегла второй размер. Да нет, уже полтретьего…
– Ну тебя! – зарделась Алла, отводя глаза.
Грянул звонок, нагоняя дисциплину, и Комова легонько прижалась плечиком.
– Проводишь меня после уроков? – дрогнул девичий голосок.
– Проводишь, – мягко улыбнулся я.
* * *
Мы скрипели снегом, продавливая ночную порошу, и молчали. Мне не было скучно с Аллой или тягостно. Я испытывал в эти вялотекущие мгновенья слабое удовольствие. А стоило уловить завистливые взгляды дылд-выпускников, так даже загордился чуток.
Эротическое восприятие подруги находило на меня рядом с Царевой. А Комова… Я мог легонько приобнять девушку, когда никто не видит, но вот провести рукой ниже талии, или положить ладонь на грудь – значило «совершить развратное действие»…
– Дань… – вытолкнула Алла. – А какие у тебя, вообще, увлечения?
– Ну, вот ты, например.
– Да ну тебя! – девушка шлепнула меня по рукаву куртки. – Я серьезно! Нет, я знаю про математику, но это всё разве?
– Ну-у… – я задумался. – Знаешь… До шестого класса я в музыкалку ходил, терзал гитару шестиструнную. Дюже меня Дейв Гилмор впечатлил, из «Пинков» который…
– Ой, я тоже! – радостно встрепенулась моя спутница. – Только я не на гитару, а на фортепиано. У нас тут кружок был, в ДК, его наша старенькая учительница по пению вела, Марта Францевна. Даже ансамбль свой был, вокально-инструментальный, только без названия!
– Как это? – удивился я. – Совсем безымянный?
– Ну, да! За мной – вокал и клавишные, Мишка Тенин на басухе наяривал… М-м… Еще там девушка одна пела. А потом ударника забрали в армию, и… И всё!
– Бывает, – хмыкнул я.
– Ага… – вздохнула Алла, пиная сапожком рыхлый снежок. – Я так мечтала, чтоб и дома у нас пианино было! Но оно ж такое дорогое… «Пинк Флойд»… – произнесла она, словно пробуя на вкус. – У них мне только «Тайм» нравится – не вся композиция, а прелюдия. А больше всех я «АББУ» люблю. Обожаю просто! Как они поют, шатеночка с блондиночкой… О-о… А играют как!
– Love me or leave me, make you choice but believe me… -11 вырвалась из меня громкая строчка.
– Хорошо же, правда? – радостно оживилась девушка. – Хотя, если честно…
Она смолкла, и я терпеливо ждал, когда же отойдет накат смущения. Вон, как щечки зарумянились…
– Больше всего… – забормотала Комова. – Я еще никому об этом не рассказывала… Больше всего я люблю не играть, а сочинять.
– Музыку? – уточнил я.
Алла молча кивнула, не поднимая глаз.
– Здорово! А напой чего-нибудь из своего.
– А смеяться не будешь? – глянула девушка исподлобья.
– Да ну! Ты что?
– Ну-у… Ладно.
И Алла хрустальным, позванивавшим от волнения голоском изобразила свою мелодию. Мы как раз шли через сквер, по натоптанной аллейке, и я замер, слушая. Слушая и офигевая. Простенький мотив, чудилось, забирался в самую подкорку, нежной щекоточкой торопя желания.
– А еще? – мой голос был напряжен и зажат, ибо не каждый день сталкиваешься с чудом.
Простенький мотив? Да! Как у Паллавичини в «Индейском лете»! Или в «Эль-Бимбо» – то ли Ахмеда Захира, то ли Поля Мориа.
– Ла-ла-ла! Ла-ла, ла-ла, ла-ла-ла-ла… – негромко вытягивала девушка, и я снова застыл.
Не разумею, совершенно не разумею, как композитор, перебирая тысячи нот, вдруг складывает из них маленький шедевр, очаровывающий и влекущий до отчаяния! И разве одна попса захватывает наше сознание через слух? Поставьте пластинку Моцарта, и послушайте – вся Сороковая симфония построена на одной «хитовой» мелодии! Оркестр всего лишь обволакивает ее перепадами сладостного звучания, взвивами и бурными россыпями соль-минор, но раз за разом, после неистовства скрипок и духовых, снова возвращается к ней, припадая, как к музыкальному истоку, началу и концу гармонии.
– Чего ты молчишь? – огорченно дрогнули девичьи губки. – Тебе не понравилось?
– Аллочка… – медленно выговорил я, не обращая внимания на то, как дернулись в испуге зрачки напротив, суетливо выискивая свидетелей нечаянного интима. – Аллочка, ты хоть понимаешь, что сочинила?
– Всё так плохо? – румяные щеки охватила мертвящая бледность.
– Балда! – сказал я ласково. – Твоя музыка великолепна! У тебя талант, Алла. Талантище!
– Да ну… – снова вспыхнула девушка. – Скажешь тоже…
А меня уже закружил незримый вихрь – цветастые варианты бытия сменялись перед глазами в калейдоскопическом мельтешеньи. Распугивая стаю идей, носившихся в воздухе, мой математический ум выхватил те, что верней складывались в триумф.
– Пошли! – решительно взяв девушку за руку, я зашагал через сквер.
– Куда? – ошеломленно распахнулись глаза Комовой.
– В ДК! – бросил я. – Покажешь свои ноты!
– А их нету! – затрепыхалась девушка.
– Дома, что ли?
– Вообще нету! Я не умею по нотам!
– Ладно… – на секунду замедлив упругий шаг, я вновь ускорился. – Ладно! Я сам запишу твою музыку!
– А ты умеешь? – спросила, задыхаясь, Алла.
– Да что там уметь… – фыркнул я. – Сочинять не дано, а си-бемоли по нотному стану расставлять, с фа-диезами… Делов-то! Был бы слух, а ноты найдутся…
Мы перебежали улицу Ленина, и буквально ворвались в Дом культуры, распугивая топотом зависшую тишину. Откуда-то сверху долетали приглушенные отголоски, бравурное «раз-два-три…», но даже тени человеческой не мелькало нигде.
– Сюда!
Комова уверенно вошла в большую комнату рядом со сценой, больше всего походившую на склад старой мебели. Рассохшиеся шкафы, полуразобранные столы и покосившиеся, грозящие рухнуть стеллажи заполняли почти все пространство, оставляя свободным небольшой закуток у окна. Три огромные створки переливали свет, испятнанные редкими звездочками инея.
Полукругом сбились стулья, со стены обвисли электрогитары – новенькая «Форманта» и поюзанная гэдээровская «Музима», а весь угол загромоздили ударные, в хорошем наборе «Амати».
– Рояль на сцене, – щебетала Алла, по-хозяйски снимая шубку. – Раньше у нас синтезатор был – старенький, правда, тяжеленный,
