носить, потихоньку выпускать. А это что? Красивая вещь. Только бесполезная.
Нашёл я листок, задумался. Ёлки, как лучше соврать-то? Ладно, что-нибудь придумаю.
Сунул я листок с карандашом в карман, попугая Микки взял под брюхо, подмышку себе сунул.
— Пойдём, — говорю. — Ты мне пригодишься.
Иду мимо буфетной, там никого, только старичок-буфетчик стаканы протирает. Меня увидел, окликнул.
— Ваше благородие, чайку не желаете? Самовар горячий, булки свежие!
— Некогда мне, — отвечаю, — спасибо.
— Ваше благородие, присядьте. У вас вид такой, словно всю ночь воров ловили. Нехорошо это, без крошки во рту ходить.
И то правда. Забегался я что-то.
Подошёл, плюхнулся на табурет. Попугая Микки на стол посадил.
Буфетчик крантик у самовара повернул, кипяток наливает, а сам на попугая моего смотрит.
— Экая птица у вас знатная. Никогда таких не видал. Заморская, небось?
— Это подарок, — говорю. — От дамы.
Старичок-буфетчик покивал:
— Ох уж эти дамы. Им бы всё дарить. Ну да вы, ваше благородие, юноша видный, вот дамочки и млеют.
— Им виднее, — говорю. Взял чаю, отхлебнул. Хорошо!
А буфетчик моему Микки кусок булки протянул. Тот клювом щёлкнул, попятился.
— Он булок не ест, — говорю. Сам булку взял, откусил как следует. Вкусно. — Ему орешки надо, семечки всякие.
— Есть такие! — старичок в кармане порылся, достал горсть. — Вот, для детишек припас. На-ко, птичка. Полакомись.
Микки ещё попятился, чуть со стола задом не свалился, крыльями замахал. Каркнул.
— Да он как ворон у вас — каркает. В кондитерской у Саввы такой птиц был, только зелёный. Так он говорить мог. Всё кричал: Попка-дурак, Попка-дурак!
— Не научился ещё, — говорю, а сам булку жую и чаем запиваю. — Микешка, возьми орех. Разрешаю.
Микки на меня глазом круглым блеснул. К старичку повернулся, цапнул орех с ладони. Только хруст пошёл, да скорлупа полетела.
— Ишь ты! — восхитился буфетчик. — Ну-ка ещё! А вы, ваше благородие, кушайте. Да вон, газетка лежит. Почитайте на досуге. Опосля булочек вам на дорожку заверну в неё.
Взял я газету. Читаю.
Всякие светские новости... Благотворительный вечер — в пользу вдов и сирот...
Мой тайный агент — журналист Иванищев, и здесь отметился. Как всегда, поругал полицию. Маленько по властям прошёлся. Борец за правду, ёлки-палки. Сейчас для разнообразия по местному бизнесу статейку выдал. Пишет: доколе мы, господа, будем восхищаться инженерной мыслью иностранных мастеров? Неужто у нас нет своих умельцев? Видим мы, к чему приводит чрезмерное увлечение продуктом иноземцев!
Про что это он... А, вон чего. Ловко. Паровоз, что недавно взорвали, был импортный. За границей куплен. На государственные деньги, между прочим. Вот журналист и ухватился. Нет, Иванищев, конечно, чувак неприятный. Но тут по делу пишет, и даже не глумится, как обычно. На жареной теме вылезает. Вот борзописец.
Отложил я вчерашнюю газету, взял сегодняшнюю. Про старейшин гоблинов и оргов, что на поклон к старшему эльву ходили, ни слова. То ли не успели пропечатать, то ли дело секретное. И здесь Иванищев. Но тут уже всё по-взрослому. Статейка ругательная. Журналист весь в сарказме. Чего это, пишет, у нас господа полиция почивает на лаврах? Радуются, что господин полицмейстер лежит в беспамятстве. Расслабились! Отправили бедных инородов землицу пахать, и всё — успокоились. А воз и ныне там! Не поискать ли нашей доблестной полиции настоящих виновных?
Да, это он сильно припечатал...
Задумался я, а буфетчик мне булки во вчерашнюю газету заворачивает, всё бубнит над ухом:
— Ежели вы господина Бургачёва ищете, так он не здесь. Давеча по делам поехали, важным. А после у них дело благотворительное. С барышней Лизаветой Ивановной поедут сирот привечать. Да там не задержатся, сказали. Сразу к дому нашего полицмейстера, его высокородия поедут. Навестить, значит.
— С Елизаветой Ивановной? — я аж булку выронил. Опять она. Нет, надо мне эту девицу прощупать. Не в смысле — пощупать, а для дела. На предмет подозрительности.
Буфетчик аж удивился.
— А вы что же, ваше благородие, тоже виды на барышню имеете? Ну так вам с нашим поручиком не тягаться. Он, конечно, не так хорош с лица, как вы. Зато при чинах и роду благородного. Не в обиду вам сказать.
— Да нет, — говорю. А сам вид делаю, что смутился. Пускай думает, что я лопух влюблённый. — Куда поедут они?
— Так навестить его высокородие Ивана Витальевича нашего, — отвечает буфетчик. — Его высокородие, как от того паровозу пострадали, так и лежат без памяти. Вот наши, стало быть, его и навещают.
Сам ухмыльнулся с пониманием, подмигнул тихонько:
— Ежели хотите барышню там увидеть, так езжайте. Аккурат успеете.
— Да неловко, — говорю, — просто так в дом к начальству без приглашения.
— Отчего же? Вон у Кузьмы на столе пакет лежит. Письма всякие для его высокородия. Курьера ждём, чтоб отправить. Так вы возьмите, да отнесите сами. Не сомневайтесь, его высокородие человек с пониманием.
А это идея! Сейчас я там всех застану. И Бургачёва найду, и шефа. Отчитаюсь, заодно девицу эту в уголке зажму. Выясню, зачем она на карьер каталась. Ещё узнаю, что за Тосик такой, кузен её. Двух зайцев убью одним махом.
— Да, — говорю, а сам вскочил, стакан отодвинул. — Его высокородие человек строгий, но справедливый.
— В точку, Дмитрий Александрович! — говорит старичок-буфетчик. — Они такие. Да вы сами знаете. Его высокородие человек хотя из благородных, в жизни солдатской каши нахлебался. Они ж на корабле служили. На флоте служба тяжкая. Их высокородие и ранен был, с тросточкой ныне ходят. И тонули в воде морской. На доске плавали, едва не потонули. Три дня по волнам плавали, акулами питались. Едва рыбам на корм не пошли. Потому — моряк.
— Моряк? — говорю. — Рыбами питались?
Старичок закивал.
— Ага, рыбами. Ловил, да ел. Дело такое, моряцкое.
А я стою, как столб. Что-то у меня в голове щёлкнуло. Кто такой влиятельный, что всех бандитов на районе знает и в страхе держит? Кто может знатной эльвийке указывать, а она ему — нет? Кто сильный и знатный человек в наших краях, но не губернатор? Вопрос на миллион. Не моряк. Хотя рыбов ловил и ел. Рыбак.
Взял я у буфетчика газетный кулёк с булками, у Кузьмы на ресепшене пакет забрал — для шефа. Кулёк газетный в
