— Ну, проверяй, проверяй, только не особо тяни, нечего змеиному семени есть мой хлеб, — решил мою судьбу император.
А к Палену нужно будет присмотреться, — подумал он. — Как бы он не решил, что ничуть не ниже меня. Что-то мои помощники много воли берут. Как только кому палец покажешь, сразу норовят по локоть руку отхватить. Никому нельзя давать долго подле себя греться. Чем быстрей их менять, тем больше проку. Матушка до старости держала одних слуг и до чего довела империю! Разор и разврат!
— Вы что-то сказали, Ваше Величество? — почтительно спросил граф императора.
— Что? Ты это о чем подумал? — встревожился тот. — Я стою, молчу и думаю о судьбе этой девки, а ты что такое решил?
— Мне показалось, государь…
— А не нужно, чтобы тебе что-то казалось, на это у тебя, Петр Алексеевич, божьей милостью монарх есть. Пусть ему кажется, а ты только со старанием исполняй его волю!
— Девку тут долго не держи, а отправь в монастырь, да подальше. Хоть в Холмогоры или еще куда, — вдруг решил он мою судьбу. — Пусть в православном духе живет и благодати набирается! Учредить за ней строгий надзор, ежели захочет с кем стакнуться, немедля постричь в монахини. Не нужно мне тут якобитского духа!
На этом посещение монархом моей скромной обители окончилось. Нервно подергивая плечом, Павел Петрович выбежал из комнаты и, звонко цокая коваными каблуками военных сапог по паркету, отправился дальше на поиски крамолы и беспорядков. Пален бросил на меня отчаянный взгляд, развел руками и поспешил следом за пылким самодержцем. Перспектива оказаться заточенной в монастыре меня очень напугала. Я осталась одна в комнате и краем уха слышала, как в караульной комнате что-то говорит император на повышенных тонах.
Спустя четверть часа пришла встревоженная Маланья Никитична. Первым вопросом было, что здесь набедокурил Курносый.
— Выскочил от тебя злой, на всех кричит. Приказал караул снять, мол, нечего офицерам баб охранять. Чем ты его разозлила?
— Не знаю, Маланья Никитична. Со мной он и двух слов не сказал. Долго стоял и в стену смотрел, а потом вдруг как рассердится, и на графа зря накричал.
— Ну, значит, опять ему, родимому, что-то в голову вступило, — без большой тревоги сказала старуха. Чижолый у царя карактер. А с тобой что решил?
— Не знаю, они не по-русски говорили, но сдается мне, куда-то отправить хочет.
— Похоже, — вздохнула наперсница. — А с мальцом что делать будешь?
— С каким еще мальцом? — не поняла я.
— Ну, с этим твоим, Мишкой. Боюсь, парень на себя руки наложит или что другое, еще похуже, совершит. Совсем сам не свой стал. Ты бы уж обошлась с ним как-нибудь по-доброму.
— Да как же мне с ним обходиться? — удивилась я. — Я и так стараюсь быть с ним ласковой.
— Вот и я о том говорю. Сегодня караула уже не будет, я к подруге спать пойду, так ты с ним и реши дело по-людски.
— Это как же по-людски? — начала я понимать, куда она клонит. — Я, между прочим, замужем!
— Ну, это тебе самой понимать, замужем ты или как. Только смотри, возьмешь грех на душу, потом всю жизнь не замолишь! Парень непременно застрелится. Я уж таких горячих насмотрелась. Да и что тебе, жалко? Я же сама с глазами, вижу, что и он тебе тоже нравится, так сделай доброе дело приголубь мальчонку!
— Маланья Никитична, ну как вы можете мне такое предлагать, — чуть не со слезами, сказала я. — Я и сама Мише сочувствую. Только как же я после такого дела смогу мужу в глаза смотреть!
— Как все могут, так и ты сможешь. Я тебе свое слово сказала, а дальше — как сама знаешь. Позвать его, он тут за дверями страдает?
— Позовите, что ж делать, — сказала я. — Только мне сейчас не до любовных утех. Не знаю, буду ли завтра жива.
День уже склонился к закату, а мы все сумерничали, не зажигая свечей. Миша Воронцов как пришел ко мне после ухода императора, так и сидел до вечера. Сердобольная Маланья Никитична ушла, как она сказала, на минутку по делам и заперла нас снаружи. Что у нее за дела я не знала, но они очень затянулись и мы вынуждены были сидеть взаперти.
Я специально не переоделась и оставалась в сарафане. Принимать в муслиновом плате наедине молодого человека было чревато для его же нервной системы. Муслин или как еще называют эту ткань, кисея, был чрезвычайно тонок, просвечивал насквозь и мог спровоцировать поклонника на действия, за которые ему потом было бы стыдно.
О чем обычно разговаривают молодые люди, симпатичные друг другу? Кто сам был молод и попадал в подобные ситуации, знает — обо всем и ни о чем. Миша был искренен, говорил только то, что думал, то есть о том, какая я красивая и замечательная и так меня хотел, что я сама невольно поддавалась волне его желания. Однако благоразумие и верность мужу удерживали меня от необдуманных поступков и, не лишая его до конца надежды, я как могла, сдерживала его юношески спонтанные порывы.
То, что я утром, вынужденная обстоятельствами, попросила его помочь мне переодеться, произвело на Мишу огромное впечатление. И если раньше его мечты обо мне носили больше платонический, чем плотский характер, то теперь, увидев и ощутив вблизи себя женщину, он уже не мог совладать с пробудившимися инстинктами.
— Ах, Алевтина Сергеевна, — говорил он и смотрел на меня преданными и жалкими глазами, — я ведь не многого прошу, только один поцелуй! Вы ведь так и не доучили меня целоваться!
— Вы мне сами помешали, Миша, — смеясь, отвечала я. — Притом вы тогда нарушили уговор и трогали меня за неприличные места!
— О нет, у вас все прилично! — взволнованно восклицал он и, не удержав порыва, бросался ко мне, заключал в объятия и начинал ласкать мое и так изнемогающее тело.
— Нет, нет, вы же мне обещали! — ласково говорила я, и он тотчас послушно меня отпускал.
Ох, уж это послушание воспитанных молодых людей! Неужели трудно понять, что порядочная женщина просто вынуждена всегда говорить «нет»! В конце концов, я родилась не в конце двадцатого века, а в конце восемнадцатого!
— Умоляю, еще только один поцелуй! — вместо того чтобы действовать, молил он, вновь припадая к моим губам.
— Нет, прошу вас, нет! Майкл, вы меня совсем измучили! — как только губы оказывались свободными, говорила я, имея в виду не то, что он думал, а совсем другое.
Тогда юный граф Воронцов, опять отступал. Самое неприятное, что мы были заперты снаружи, и я никак не могла прервать эту пытку. Казалось бы, что ему стоило быть хоть чуть настойчивее. Для этого были все условия, широкий сарафан на голое тело, разгоряченная женщина, широкая кровать…
— Алевтина Сергеевна, как вы жестоки! — шептал обиженный младенец. — Я люблю вас так сильно и искренне! Неужели у вас нет ко мне хоть капли сострадания?!
