– Это она в Кисловодск с Сиракузским съездила. А держать сколько?
– Вам лучше полчаса, у вас кожа жирная. С Сиракузским, говорите? У него же аденома. Я ему рекомендовала подорожник и пальму сереноа.
– Адалия Львовна, – заерзала жена члена правительства. – У меня не совсем обычная просьба к вам…
– И в чем же ее необычность, Варвара Егоровна? – шепотом произнесла, оглянувшись на дверь, Адалия Львовна.
– Дело в том, что я боюсь забеременеть. А он такой настырный! Отбиваться сил нет.
Адалия Львовна наморщила лоб, пошептала, достала из шкафчика шкатулку с кроличьим калом (старинный рецепт города Мекки) и напутствовала словами:
– Пока будете носить ее на груди, будете бесплодной. Захотите ребенка – снимете.
– А как же при…
– Это уж исхитряйтесь.
– Может, помолитесь на меня? Я заплачу.
– Вам бы лучше самой помолиться.
– Я? Как? Я же не верю ни во что! Помолитесь за меня, я заплачу.
Адалия Львовна, вздохнув, соглашалась. «Прости меня, Господи!» – шептала она про себя и начинала молиться о душе и теле безбожницы Варвары.
– А вы уверены, что это поможет мне? – восклицала Варвара Егоровна.
– Поможет, обязательно поможет!
– Я не понимаю, как молитва поможет мне? Это же не лекарство?!
Суворов оказался невольным свидетелем этого сеанса. Он сидел у окна на кухоньке и вспоминал, что скоро сбудется то, что нагадала ему тетушка в двадцать четвертом году.
– Тетушка, погадайте мне, – попросил тогда Суворов.
– Я тебе разве никогда не гадала? Не боишься?
– А чего бояться, тетушка?
– Боятся-то нечего, но остерегаться стоит. Цыганки не гадали?
Несмотря на то что был мороз, Адалия Львовна распахнула форточки, повернулась на запад, ловя взглядом погружающийся за крыши домов тусклый золотистый шар солнца, перекрестилась и с сильным чувством произнесла:
– Николай, угодник божий! Ты и в поле, ты и в доме, в пути и в дороге, на небесах и на земле – заступись и сохрани от всякого зла!.. Так, садись вот сюда, прикрой веки, руки на стол. Можешь спать или думать, о чем хочешь. Но лучше ни о чем. Очисти голову от мыслей.
Суворов сел на круглый стульчик, положил руки на круглый стол. Тетушка вложила ему в руки круглое же зеркало. Суворов представил себе поляну в пригороде Тифлиса, овраг под Перфиловкой, небо там и там. Оно оказалось одним и тем же. Странно, тоже круглым. Интересно, что отражается сейчас в зеркале? И тут понял, что тетушка уже говорит ему о чем-то. Нет, это она читала то ли молитву, то ли заклинания… Потом стала приглядываться к одной ей видимой картине.
– Вижу… туман… железные решетки… над водой… железный короб…ты внутри…
Георгия так и подмывало спросить, уж не в тюрьму ли определила его тетушка?
– Воздух… решается твоя судьба… – Адалия Львовна не обратила внимания на порыв племянника, она была во власти видений. – Нет… решается судьба трех женщин… воздух… вода… металл… огонь…остановилось… что же остановилось?..время?.. всё.
– И что решилось? – через минуту молчания спросил Суворов. «Уж не Парис ли я, – подумал он, – решаю, кому из трех богинь быть первой красавицей. В опасное дело ввязался».
– Ничего, – вяло ответила тетушка. – Я, кажется, потеряла с тобой много энергии. Какой ты, однако. Или тебе все-таки гадала цыганка? Редко видишь такое напряжение судеб. Видение перегорело, как лампочка. Вспыхнуло и перегорело. Не знаю, чем кончилось. Тебя, Жорж, ожидает лет через пятнадцать великое испытание духа. Может, и не тебя, а тех трех женщин. И ты словно не один, а еще кто-то вместе с тобой, такой властный! В моей практике такое впервые.
– Там, тетушка, не богини, случайно, были? – спросил племянник.
– Богини? Вряд ли. Впрочем, одна почти богиня. А что ты имеешь в виду? Женщины все богини. Не это главное, женщин везде полно, особенно вокруг порядочного мужчины. Вокруг тебя, вот что главное, сошлись разные стихии: воздух, вода, металл, огонь. И всё в тумане…
Да, всё туман, подумал Суворов, что же еще? Он вспомнил Софью.
– Ты когда окажешься в этом тумане, – сказала Адалия Львовна, – не паникуй. Всё решится без тебя. Решится как решится. Оно уже как-то решилось, раз привиделось мне. Делая свой выбор, не забудь, что ты уже выбран. Главное, в тот момент прислушайся к своему сердцу. И меня заодно вспомнишь, – улыбнулась тетушка.
«Если оно выдержит, мое сердце, – подумал тогда Георгий, – а не разлетится на три части». «Не разлетелось пока», – подумал Суворов спустя четырнадцать лет, но от этого не испытал никакого удовлетворения. Сейчас он пришел к тетушке не гадать о будущем, а совсем за другим. Им как будто заинтересовались в департаменте, сотрудники которого имеют интерес ко всему на свете. Неужели узнали про Глотова? Суворов долго не мог забыть его крик, когда тот сорвался с моста. «Сам виноват, Алексей Демьяныч, кто же еще? Помощи ждать, кроме как от тетушки, неоткуда».
Варвара Егоровна наконец ушла. Со словами благодарности и кроличьим калом в шкатулке. Суворов поведал слегка уставшей тетушке свои опасения и спросил:
– Как мне лучше поступить, тетушка?
– Никак, – ответила та. – От тебя, может, только и ждут, как ты поступишь. А ты никак не поступай. Живи как живешь. И не мучайся совестью. Ты не виноват. А я узнаю, есть каналы. Не тревожься, сейчас немного утихло. Но вообще-то вдали от столиц воздух почище. Подумай.
Когда племянник ушел в гостиницу, Адалия Львовна взяла в руки колоду потертых карт, назначила бубнового валета Жоржем, разложила «бахметьевский» пасьянс – и пасьянс сошелся!
В августе сорокового Суворову предложили ехать в Нежинск и организовать в институте инженеров железнодорожного транспорта кафедру, укомплектовать ее кадрами, разработать учебные курсы, а параллельно вести железнодорожные изыскания. Это сулило долгожданную возможность заняться собственным делом, создать школу и стать независимым от чьих-либо конъюнктурных соображений. К тому же это открывало дорогу и в Академию наук.
Суворов препоручил кафедру заму, дом – Ирине Аркадьевне, архив – бабе Фене (Иван Петрович хворал) и укатил в Нежинск. Когда поезд перевалил за Урал и за окнами закружились бескрайние поля Западно-Сибирской низменности, когда за Омском поезд въехал в туннель, прорытый в снеге, завалившем, казалось, всю землю еще в допотопные времена, Георгий Николаевич вдруг понял, что едет в Сибирь навсегда. «Не я первый, – подумал он, – не я последний. Сибирь не меньше, чем Россия. Что мы знаем о ней? Она, как айсберг, главное скрывает. Так что все открытия впереди».
В Нежинске снег нападал под застрехи домов. Ветер пронизывал прохожих. Не верилось, что здесь бывает когда-то тепло и растет трава. Черный человек, матерясь по-черному, лез по белым сугробам, и в белом снегу оставались глубокие синие следы и по сторонам черные язвы его слов. Суворова поначалу охватило уныние, но день развеял тревогу.
Аспирантка профессора Караваева Инесса Рембо свела с ума пол-института, собственно, ту его часть, в которой были одни мужчины. Она не прилагала к этому особых усилий, так как мужчины легко сходят с ума и сами. В любом коллективе найдется барышня или дама, за которой мужская часть коллектива волочится, как борона за трактором, и дело тут, может, отнюдь не в барышне или даме, а в бороне, готовой боронить всё что придется.
Инесса Рембо была пленительным созданием, коему только блистать в оперетте или здравницах Сочи. Мужчина, оказавшись рядом с ней (неважно где – на работе или в трамвае), тут же забывал о своих обязанностях и начинал думать только о возможностях. В ней всё звало к себе, за собой, на себя. Устоять было практически невозможно, отчего многие пали. Ей, впрочем, не попался еще ни один мужчина, который был бы интересен дольше, чем два-три вечера. Инессе уже стало казаться, что все мужчины произошли от бабочек-однодневок, эфемероптер.
Могут спросить: откуда взялась такая? Кабы знать. Природа. Необходимо сделать оговорку, чтобы не истолковать этот женский образ несколько превратно. Инесса Рембо была совсем не то, о чем прежде всего думаешь. Она была, конечно же, ищущей дамой, но искала не сексуально-низменных утех, коих ищут работницы и студентки, а великих чувств и высоких отношений. Поскольку эти редкие качества в современниках-мужчинах найти было не так-то просто, она перманентно очень быстро разочаровывалась в каждом очередном своем поклоннике.
В институте новости случаются каждый день, но далеко не каждый день из Москвы приезжает организовывать кафедру молодой неженатый профессор приятной наружности. Как бы то ни было, сорокалетний доктор наук Суворов – подтянутый, как строевой офицер, и весьма острый на слово, с квартирами в Москве и в Нежинске – был лакомым кусочком не только для девушек на выданье, но и для дам, которые эту процедуру оставили в прошлом.
Инесса Рембо увидела профессора в столовой за шницелем с макаронами и подливкой и, спросив разрешения, подсела к нему.
