– Странно еще, что тебе никто не врезал, – говорю я, падая на спальный мешок, а Куинтон застегивает молнию на входе.
Тристана нет, я его не видела с тех пор, как Куинтон начал целовать меня на стуле у палатки. Я, правда, не очень-то задумываюсь о том, куда он делся – подумать бы хоть о том, куда меня саму несет. «К чему я иду? Что я делаю? Хочу я этого или нет?»
Куинтон оборачивается, пригнувшись, чтобы не стукнуться головой о низкий потолок. Он все еще без рубашки, сквозь тонкую ткань палатки пробивается лунный свет, в этом свете шрам у него на груди резко выделяется, а глаза кажутся угольно-черными.
Я пытаюсь понять, чту чувствую сейчас, страшно ли мне, и тут он становится на четвереньки и подползает ко мне. Мне приходится лечь, иначе мы стукнемся головами.
– Ты прекрасна. – Он произносит это так просто, будто речь идет об очевидном факте. Нависает надо мной, приподнимается на локтях и проводит мне пальцем по носу. – У тебя такие веснушки. Они меня просто околдовывают.
– Мои веснушки? – переспрашиваю я, потому что мне никогда еще никто об этом не говорил.
Куинтон кивает и, сжав губы, разглядывает меня в темноте.
– Мне… мне все время хочется их нарисовать.
Мои руки лежат вдоль тела, волосы торчат на голове спутанной гривой. Не знаю, соглашаться ли, чтобы он меня рисовал – смогу ли я это выдержать.
– И губы у тебя мягкие. – Он проводит подушечкой большого пальца по моей нижней губе, а потом тянет руку к голове и запускает пальцы мне в волосы, слегка потягивая у корней. Это так приятно. Веки у меня тяжелеют.
– Надо попробовать поспать, – шепчет он, и я киваю, понимая, что, если не засну сейчас, дальше будет еще труднее отодвинуться.
Куинтон отстраняется, я поворачиваюсь на бок, протягиваю руку и ищу свой спальный мешок, уже готовая уснуть.
– Блин… – бормочет Куинтон, приподнимая мешок и заглядывая под него. – Должно быть, Тристан один мешок в багажнике оставил. Пойду заберу.
Я снова поворачиваюсь к нему и хватаю за руку. Мускулы у него твердеют. За стенами палатки все еще гремит музыка, рядом слышатся многоголосые крики.
– Постой, не уходи.
– Нова, я же сейчас вернусь, – говорит он. – А хочешь, пошли вместе.
– Я устала. – Я зеваю, прикрывая рот свободной рукой. – И одна тут оставаться не хочу… Вдруг что-нибудь случится?
Должно быть, я нащупала нужную струнку, потому что Куинтон тут же сдается и садится на пол рядом со мной.
– Можешь спать в моем мешке, – говорит он и тянется за подушкой. – А я в Тристановом посплю, пока он не вернется.
– А потом?
– Потом на пол перелягу.
– А не замерзнешь?
Он сдерживает смех, взбивает подушку и засовывает под голову.
– Нова, тут больше двадцати градусов. Я весь в поту.
– Но на полу ведь жестко. – Я переворачиваюсь на бок на спальном мешке и пенопластовом коврике. – Можно просто… Можно в одном мешке спать.
Он отвечает только через секунду:
– А ты не против?
Я качаю головой, потом соображаю, что в темноте этого не видно.
– Нет, нисколько. – Но голос у меня дрожит, выдавая волнение.
Я расстегиваю мешок и забираюсь внутрь, ворочаюсь там, пока не оказываюсь с самого края, чуть ли не вываливаюсь с другой стороны.
Куинтон сидит неподвижно и в темноте похож на статую. Великолепную статую, мраморную, только всю в мелких трещинках и сколах, и мне хочется знать, что оставило эти трещины. Я не слышу его дыхания и, только когда он наконец шумно выдыхает, понимаю: он и не дышал вовсе.
Он придвигается ближе и как будто неохотно ложится рядом со мной, перетащив подушку. Между нами остается довольно много места, насколько это возможно, когда двое лежат в одном спальном мешке. Я думаю, остаться так или сократить расстояние, и прихожу к решительному выводу: если я не придвинусь ближе к нему, то потом пожалею. Во всяком случае, мне так кажется.
Я потихоньку придвигаюсь ближе, пока не начинаю чувствовать жар, идущий от его тела. Куинтон лежит совершенно неподвижно, я упираюсь лбом ему в грудь, прямо против сердца. Оно сильно колотится, тяжелое как камень, горячее. Не могу понять, от испуга, от возбуждения или от чего-то еще. Наконец он приподнимает пальцем мой подбородок, запрокидывает мне голову. Я смотрю ему в глаза и, хотя их почти не видно, чувствую, что он смотрит на меня.
– Нова, – произносит он сдавленным голосом. – Можно мне… Ничего, если я тебя поцелую?
Может быть, он чувствует то же самое, что чувствовала я, когда попросила его о том же? Как бы то ни было, я вытягиваюсь и выгибаю спину, чтобы дотянуться губами до его губ.
«Мне этого хочется?»
Я мягко касаюсь его губ, закрываю глаза, его дыхание становится легче, и он снова начинает целовать меня с такой страстью, что я чуть не таю. Его тело опять оказывается надо мной, мои ладони упираются ему в грудь, гладят его мускулы, и я впитываю жар его тела. Делается жарко, я хватаю ртом воздух, все движется, как в ускоренной съемке, и мои мысли еле успевают за происходящим. А потом Куинтон вдруг приподнимает меня, усаживает и начинает стягивать с меня майку через голову, и я совсем перестаю дышать. Его темные глаза словно вбирают меня в себя, я дрожу всем телом, а он тянет руку мне за спину, ища застежку лифчика. На долю секунды у меня мелькает мысль, не закричать ли, чтобы он остановился, что я не хочу пока так далеко заходить, но эта доля секунды пролетает мгновенно – он уже расстегивает мой лифчик. Лифчик падает, и я сижу перед Куинтоном обнаженная, в жаре и лунном свете. Мысли в голове мечутся, я ищу, что бы такое сосчитать или упорядочить, но ничего не находится.
– Ты прекрасна, – повторяет Куинтон, шумно дыша, и опускается на меня всем своим весом, прижимая к полу. Упирается руками по бокам моей головы, я раздвигаю ноги, чтобы он лег между ними, и мысли начинают метаться еще быстрее, когда в крови вскипает адреналин. Возбуждение доходит до того, что я совсем перестаю что-либо понимать и даже не знаю, хочу я этого или нет.
Я спрашиваю себя, хочу ли я, чтобы он остановился, но замечаю, как у него дрожат руки, когда он берет меня за грудь, гладит соски, целует в шею и вжимается в меня всем телом. Его волнение меня успокаивает. Это не очень логично, но понятно, если хорошенько подумать.
– Куинтон… – выдыхаю я сквозь стон, и соски у меня твердеют от его прикосновений.
Я двигаю бедрами ему навстречу, и мое тело просыпается от долгого сна. Мне кажется, будто я лечу высоко-высоко, и готова поклясться, что вот-вот дотянусь до звезд. Я снова подаюсь ему навстречу, и он двигается вместе со мной, совершенно синхронно, а за стенами палатки звучит песня. Я ее раньше не слышала, но теперь никогда не забуду, потому что никогда не забуду эту минуту. Это такая минута… Одна из тех, что навсегда впечатываются в память, и от них невозможно избавиться, даже если захочешь.
Мы целуемся целую вечность, наши тела сотрясает дрожь от приливов адреналина, и наконец, потные от страсти, и неодолимого желания, и изнеможения, мы отстраняемся друг от друга. Я натягиваю майку, и мы лежим навзничь, оба молчим и смотрим в потолок, который слегка колышется от ветра. Кажется, я должна бы чувствовать себя виноватой, но почему-то не чувствую ничего, и сквозь туман в голове пробивается мысль о том, что будет утром. Лэндон был единственным парнем, с которым у меня что-то было. А теперь я лежу рядом с Куинтоном, он живой, и я уже ничего не понимаю.
«Его нет». И тут же в голове у меня начинают прыгать цифры, только вразнобой, и я никак не могу их упорядочить. Я стискиваю голову руками, стараясь дышать по возможности беззвучно.
– Ну и как тебе эта группа? – спрашивает Куинтон.
– Ничего, – отвечаю я, и цифры уплывают из головы под звуки новой, более энергичной аранжировки одной из их самых нежных песен, и сердце снова бьется ровно. – Но я люблю другую аранжировку, помягче.
– Никогда не слышал, – признается он, поворачивая голову ко мне.
– Как это ты решился признаться? Ты же понимаешь, что теперь нашей дружбе конец?
– А мы друзья? – задумчиво спрашивает Куинтон.
– Не знаю, – честно отвечаю я, провожу руками по лицу, по шее и наконец останавливаюсь на груди. Считаю удары сердца каждый раз, когда они отдаются в ладони. Думаю о нашей с Лэндоном дружбе, о том, сколько мы знали друг о друге и сколько еще всего не знали. – Мы, кажется, почти не знакомы, но я хочу тебя узнать. – Сердце у меня колотится так, что я ни о чем другом не могу думать, а он молчит.
– Может, опять поиграем в двадцать вопросов?
– А когда мы играли?
– У меня в комнате… тогда… когда накурились.
– Но это же опасная игра? – Я барабаню пальцами по ребрам. – В тот раз же мы оба… оба расплакались.
Куинтон протягивает ко мне руку, кладет ее сверху на мою, и наши переплетенные пальцы оказываются у меня прямо над сердцем.
– А мы только легкое будем спрашивать. – Он гладит меня по руке. – Да это и не из-за вопросов вышло, правда же?
