– Нет.
– Интересно, – сатрап изобразил подобие удивления. – Вот же ваши собственноручные показания: зимовал в горах Съерра-Гвадаррама, в Мадриде встретился с Денисовым.
– Нет.
– Ты мне тут не дерзи! Дурку не ломай. Или не ты писал?
– Я писал рапорт. Показаний не давал.
– Кончай срать мне на мозги. Какого хера не уехал со всеми?
– Был сбит в боевом вылете. Совершил аварийную посадку, получил ранение, меня выходил крестьянин, сочувствовавший республиканцам.
– Давай-давай, думаешь, крестьянина приплёл – мы не проверим? Ещё как проверим! Дальше! Про белогвардейца.
– Пётр Григорьевич Денисов привлечён в качестве переводчика к работе с советским контингентом командующим авиационными специалистами комбригом Пумпуром. В Мадриде он помог мне сделать документы, позволившие покинуть страну и добраться в СССР.
– Не прикрывайся комбригом, сволочь!
Так, сейчас начнут бить. Надо ободрить напарника.
"Не трусь, пуля в почку больнее. Ты же знаешь, даже зубы отросли".
Ванятка ничего не ответил, гебист тем временем развернул газету.
– Это что за цирк?
– Я исполнил интернациональный долг до конца, убил фашиста. А вы, простите, гражданин капитан, в тылу отсиделись или тоже в Испании воевали?
Капитанские руки сжались в кулаки. Но он сдержался. Пока.
– У нас всегда бой.
– Что-то не видел я вас среди республиканцев. За какую сторону сражались, гражданин капитан?
В торец влетела зуботычина. Увесистая, отнюдь не символическая. Я сплюнул. На рапорт и газету капнула кровь.
– Урод! Материалы дела испортил!
Я же не сам себя гвазданул. Ах да, орлы НКВД по определению не бывают виноватыми.
– Героем себя чувствуешь? Тебе посмертно Героя дали! Думали – умер во славу Родины, шкура!
– А я во славу Родины жив. И никто меня геройской награды не лишил.
– Не понимаешь, – ощерился капитан. – Герой Бутаков умер! А передо мной – самозванец, его я сейчас отведу в подвал и пристрелю.
Он даже ТТ достал и затвор передёрнул.
– Поднимайся. Живо!
– Как скажете, гражданин.
Понятно, что пугает и на пушку берёт. Сто пудов мне срок набавят, не здесь – в преисподней. Но не удержался, извините.
Пистолет улетел в сторону. Ногой по яйцам – раз. Кулаком в челюсть сбоку, где она хрупкая. Ох, как зубёнки треснули. Перевернул тело на живот и выписал два аккуратных, выверенных тычка по почкам. Немного пописает красным, потом всё пройдёт, ненадолго. Однажды почки полностью откажут. Применить адские средства против НКВД – грешно, но извинительно.
Плюбовавшись на плоды своих деяний, я забарабанил в обитую железом дверь:
– Откройте! Тут гражданину капитану плохо стало.
Как меня избили… Испанские дружинники, ввалившие "франкистскому лётчику" у "Фиата", славным парням из госбезопасности в подмётки не годятся. Я изображал потерю сознания, получал на голову ведро воды, и по новой. Чтоб жизнь мёдом не казалась, как любят приговаривать в СССР.
Повреждения своих внутренних органов, нанесённые сотрудниками внутренних же органов, залечивал сразу, а внешние оставлял в первозданном великолепии. Надеялся, что слух о моём задержании непременно дойдёт до нужных ушей. Но советская бюрократия сработала медленно, и долгожданный визит состоялся лишь через двое суток, когда менее выносливому арестанту полагалось бы сдохнуть.
– Мазл тов, Яков Владимирович.
– Ваня? Это и правда ты? Сержант, дайте больше света в камеру.
– Трудно узнать после местного гостеприимства. Простите, что шепелявлю.
Смушкевич застыл в нерешительности. Вмешался какой-то энкаведешный чин постарше, которого явно приставили провожатым к комбригу:
– Арестованный напал на сотрудника ГБ во время допроса, сломал челюсть.
Я даже отпираться не стал, рассказал про мордобой и взведённый ТТ у морды. Чин явно не понял причину моего недовольства – здесь подобное в порядке вещей. А увечить лубянковского орла не годится.
Яков затребовал моё досье, пробежался глазами по рапорту, заглянул в газету. Спросил лишь:
– Какого чёрта ты представился Анджеем Ковальским из Познани?
– Так вывели нас официально. Не хотел международных осложнений. Анджей погиб летом. Пусть заявляют претензии к полякам, – я усмехнулся разбитым ртом, показав провалы вместо передних зубов.
Смушкевич наклонился.
– Это точно ты уничтожил Гарсия-Морато?
– Посмотрите на газету ещё раз. Там я больше похож на себя чем теперь.
Комбриг резко выпрямился.
– Майор, этот человек – настоящий герой. А о вашем самоуправстве я лично завтра же поговорю с Николаем Ивановичем. Иван Прокофьевич, можете идти?
Я поднялся, изображая крайнюю избитость.
– Отсюда – обязательно. Если товарищ майор позволит.
Тот не стал взбрыкивать по поводу "товарища", а не "гражданина начальника".
– И газетку будьте любезны вернуть.
– Совсем обнаглел? – однако под взглядом Смушкевича скривился и сунул мне затёртый уже листок.
В машине расспросил Яшу: что за он – Николай Иванович.
– За время твоего отсутствия у нас многое что утекло. Ягоду сняли и расстреляли, Николай Иванович вместо него, хотя тоже… – комбриг нервно глянул в затылок водителю и на полном серьёзе продекламировал:
В сверкании молний ты стал нам знаком,
Ежов, зоркоглазый и умный нарком.
– Сами сочинили?
– Народный поэт Джамбул. Расскажи про Морато.
– Можно через пару дней? Говорить долго, а рот болит.
– Ладно, лечись. Нас с Рычаговым на Халхин-Голл отправляют.
– Я с вами!
– Лечись, я сказал! Живого места нет.
– По дороге и выздоровею.
– Ну, не знаю. А вот летать тебе…
– Это ещё посмотрим. На нас, бобруйских, как на собаке – всё мигом затягивается. Так что я с вами. Только жену, Лизу – известите. Нашёлся приблудный Герой Советского Союза.
Смушкевич был начальником ПВО Мадрида. С ним летать не пришлось. Зато второй уже раз вытащил меня из задницы, первый случился после крушения двух испанских ассов, гонявших одинокую "Чайку". И в третий раз пошёл мне навстречу, позволил подлечиться в госпитале, потом прихватил в Монголию.
Аэродром, толпа провожающих, есть знакомые лица, а одно очень даже знакомое…
– Пашка!
Рычагов, отиравшийся в числе пассажиров того же "Дугласа", сгрёб меня в объятиях.
– Не дави так! От гебешных гадов рёбра болят.
– Да и хер на них, упырей из НКВД! – радостно крикнул мой бывший ведущий, нимало не заботясь, что на лётном поле около транспортника масса народу, без стукачей тут в принципе невозможно. – Главное – живой. А сколько наших осталось в Арагоне и под Мадридом…
За них выпили уже в воздухе. Потом пришлось рассказать про последний бой.
