— Трогаемся, — заботливо предупредила меня проводница. Я бросил сигарету и полез в вагон. Погулял — и хватит. Пора возвращаться к писанине.
В коридоре, возле моего купе, стоял мужчина приблизительно моего возраста и задумчиво смотрел на проплывающие мимо приземистые серые строения станции. Такой весь из себя вальяжный, в костюме-тройке даже в поездке, застегнутый на все пуговицы. Виски седые, шевелюра страшно курчавая — и нос. Это было нечто выдающееся. Орлы бы при виде него удавились от зависти. Данный экземпляр человеческого рода мог легко заклевать любого одним своим выдающимся клювом.
При моем появлении он довольно улыбнулся и, протягивая руку, представился:
— Мясников Арам. Бывший химик-органик, а ныне большой начальник-администратор.
— Темиров Берислав, бывший разоблачитель Великобритании, а ныне просто журналист, — отвечаю ему в тон, пожимая крепкую ладонь, и пытаюсь сообразить, как это может быть столь замечательное сочетание. Спрашивать после полицейского как-то неудобно.
— Папа мой, в девичестве, был Мясникян, — подмигивая, сообщает. Не иначе как сообразил про мои затруднения. А еще проще — его про это регулярно спрашивают. — Вот как в последнее правление Абдульвахид Окаянный стал устраивать религиозные гонения, он взял и сознался, что нет Бога, кроме Аллаха, и Магомед Пророк его. Так мы стали честными саклавитами, сиречь русскими по всем показателям, включая фамилию. Почему при этом имена запрещали менять, тайна для меня глубока и бездонна. Фамилию сколько угодно, а имя запрещено. Наверное, чтобы сразу было видно подозрительные экземпляры. Вот и осталось такое сочетание.
— И как? Жить не мешает?
— В детстве мешало, — серьезно сказал Арам. — Даже дрался на дразнилки. А потом как-то плевать стало. Иногда думаю, и к лучшему, что не переделали в очередного Саида. Всю жизнь приходилось доказывать, что ты способнее и умнее. И драчливее, — подумав, добавил. — Человек под давлением либо ломается, либо закаляется. Армяне меня за своего не признавали, русские тоже косились. Надо было выживать и пихаться локтями, не забывая подключать голову. Вот сейчас с этим проще стало. Нет Диктатора, кроме Салимова, — на полном серьезе провозгласил он, — и я его верный последователь. Вы ж тоже едете в Германию?
— Ага.
— Так это дело надо обязательно обмыть! У меня есть прекрасный армянский коньяк!
— Это хорошо, но не патриотично как-то. Нам предписано пить русскую водку.
— Голос крови взывает, — лицемерно вздохнул Арам, открывая дверь в соседнее со мной купе и гостеприимно пропуская вперед. — Не может быть среди разбирающихся в употреблении алкогольных напитков никакого сравнения, — объяснял он мне, уверенно расставляя на столике рюмки и легкую закуску. Человек явно готовился к поездке заранее, не то что я. Вместо того чтобы переться в вагон-ресторан, заготовил массу всего. Маслины, сыр, мясо какое-то нежирное и даже фрукты. — Настоящий коньяк долгое время выдерживается в дубовых бочках, приобретает специфический вкус и аромат. Водка, в отличие от коньяка, не проходит длительной стадии выдержки. Завезли на завод спирт, бутылки, разбавили с водой, разлили по бутылкам — и можно отгружать готовую продукцию!
— А еще, — ехидно подсказал я, — водку называют «хлебным вином», а коньяк — «виноградной водкой». Что там сказано в Коране насчет вин?
— А? — остановился он с уже откупоренной бутылкой в руках.
— Наливайте, — разрешил я. — Мы в дороге, а в походе и на войне позволено. Я вам точно говорю, как получивший благословление от самого имама Третьего Гвардейского корпуса. Вот насчет свинины он жался и прямого разрешения не дал — «только в случае, если жизни угрожает опасность». Сказано в Коране: «Скажи им (о Мухаммад!): «Я не нахожу сейчас в том, что мне открыто, запрещения в отношении пищи, кроме мертвечины, мяса скота, заколотого не по мусульманскому шариату, пролитой крови и мяса свиньи — все это нечисто, скверно и запрещается в пищу. Запрещается также мясо животного, заколотого не с именем Аллаха, а с именем, например, идола. Но если кто-либо будет вынужден по необходимости есть эту запретную пищу, не стремясь к наслаждению, то нет в этом греха. Поистине, Аллах Прощающ, Милосерден!»[21]
Мы потом коллективно обсуждали и решили, что на фронте можно, а в тылу нет. Даже если на переднем крае тихо, потенциально нашей жизни угрожает опасность. Особенно если кушать хочется. Так что пока не стреляют, свинины мне не предлагать!
— А я на Кавказском был. Во славу русского оружия!
Я выпил и закусил острым сыром. Мелкие дозы настоящие ценители заедать не рекомендуют, но мы явно настраивались на серьезное возлияние. Что еще делать в поезде?
— И пусть Окаянного, чуть страну не профукавшего со своими идеями, на том свете наградят по заслугам, — провозгласил он.
— За это можно и не только в дороге, — согласился я, принимая очередную рюмку и чокаясь.
— На «ты»? — утвердительно спросил Арам.
— Какие чины в нашем положении? Сидим, культурно общаемся.
— А чем занимаешься?
— Я ж сказал: статьи пишу. Журналист. Вот отправили полюбоваться на новую Германию. Пока она еще Германия и не успела заново стать Империей.
— Статьи — это хорошо, — уверенно разливая по новой, сказал он. — Написал бы ты, что ли, про нас.
— Это про кого?
— Про химическую промышленность.
— Выкладывай. Если интересно будет, непременно напишу. Только учти, я в последний раз видел учебник по химии перед войной, в медресе. Вся эта муть… катализаторы, производство кислоты, крекинг — выветрились из моего мозга давно. Как можно проще. Читатели у нас тоже не Ньютоны с Эдисонами.
— Я постараюсь совсем доступно, — серьезно сказал Арам. — Мы слишком долго работали в связке с немцами. У них там хорошие ученые школы, развитая химия и переработка. Большая проблема, что не всегда можно брать чужой опыт целиком. Разные условия. У них с давних времен основной упор на производство искусственного горючего. Так они это от бедности и отсутствия серьезных запасов нефти. Идея-то правильная — самодостаточное производство без зависимости от внешних источников. Получается удорожание себестоимости, но, после того как они в Австрийскую мучились с селитрой, не имея месторождений, до которых могли дотянуться, и испытывали чудовищный снарядный голод, очень больное место. Если бы искусственное производство было запущено раньше, а не под самый конец войны, было бы гораздо хуже. То же самое с ацетоном, — он посмотрел на меня и сжалился, — требовался в больших количествах для производства боеприпасов. Без нас, химиков, война кончилась бы через год.
