Кончается столетие, уходит век двадцатый, который думающая, интеллигентная Россия начала с либерального космополитизма и, добившись власти, вскоре попала под жернова большевистского Интернационала, но к концу, всё-таки выжив, опять вернулась к либеральному космополитизму, масонству, безверию или лжеверию, а нужно, пора возвращаться к себе, к собственному национальному достоинству, — к сути Божественной!
Эх, Слава, Славик, поэт Счастливов!..
IV
В ту весну — затяжную, холодную, с ураганными ветрами и обвальными снегопадами — меня измучили мистические предчувствия. Эти предчувствия преследовали неотступно — глухой ночью, пасмурным утром, в метро, при встречах, за рабочим столом, сопровождаясь неотвязчивым, тысячекратно повторяемым кликушеством: «Гибнем… Гибнем… Возродимся ли?» От этого погребального повтора я испытывал полное душевное изнеможение, хоть головой об стенку, чтобы только выбить этот гнетущий мрак.
Спасло меня одно сновидение: я увидел вживе, реально вышедшего из иконы (да, той самой!) сострадательного Иисуса Христа — в длиннополом хитоне, с очами, воздетыми к Отцу Небесному, с хлебом в левой руке, прижатой к груди, — и вот Он, босой, невесомо идёт по закатной, червонной ряби Оки, — против течения, мимо покрытых темью Гольцов, к пылающей далеко впереди Рязани, а пламя не приближается, но и не гаснет, а почему-то удаляется и вот совсем исчезает. А я в отчаянии молю и молю: «Господи, поторопись!». А Он отвечает одно и то же, одно и тоже: «Спешу успеть, успею».
В ту весну — под утро, перед рассветом, когда светлячком улетаешь в блаженно-бархатную чернь космоса, в невозвратные звёздные дали, — были и ещё спасительные сновидения: Он являлся там, в запредельных высях, и ласково глаголил: «Повремени, жди срока». А однажды, засияв лучезарно, вымолвил: «Верь! Россия спасётся, но только русским будущим». И, пробудившись, перед дарованной мне судьбой иконой я твердил: «Верю! Только русским будущим!»
И буду твердить до скончания века…
Глава пятнадцатая
Свет и во тьме светит
I
Прошло ещё три с половиной года…
Наступил век новый, третье тысячелетие от Рождества Христова…
В Тульме я больше не бываю: сгорел дом. Мой славный деревенский скит, где хорошо и радостно работалось…
Случилось это вскоре после описанных событий. В межсезонье впервые за двенадцать лет в дом трижды наведывались гости, а попросту ворюги, но вели себя непонятным образом: крали выборочно, без глумливого надругательства, выполняя, несомненно, чей-то заказ. Нам давали понять, прежде всего мне, что лучше убираться из здешних мест. Но мы не вняли, и в волчий час ночи, когда ещё и первые петухи не пропели, дом подожгли…
Поверите ли — не знаю, но клянусь честью: накануне было явление. В то августовское воскресение, в грозовое затаённое предвечерье нас посетил ослепительной чистоты белый голубь. «Неужели ангел небесный?» — прошептала жена. В самом деле, его появление было настолько нереальным, что мы полностью растерялись. Ничего подобного в Тульме представить невозможно. Там, как и во всём Городецком районе, ныне нет ни одного голубятника.
Белый голубь вёл себя необъяснимо осмысленно и крайне обеспокоено: ходил по коньку крыши, пристально глядя на нас, опускался на машину, перелетал на соседский сарай с сеном, и такая осязаемая тревога исходила от него, что мы чувствовали себя угнетённо: потерянными!.. и даже, пожалуй, приговорёнными!
Мы никак не могли вразумиться: то ли он прилетел жизнь нашу спасать, то ли смерть напророчить. А по-житейски проще: надо ли уезжать побыстрее, или, наоборот, оставаться. Но Татьяне Николаевне в понедельник было необходимо, как говаривали в старину, попасть в присутствие по казённой надобности, а у меня в Москве неожиданно возникли неотложные заботы…
Мы долго и суетливо собирались, а голубь и не думал улетать: он спокойно ждал и неотрывно следил за нами своими вишнёвыми бусинами. Его косячий взгляд — головка набок и как бы снизу — был настолько пронзительным… нет, не птичий и, пожалуй, не человеческий, а совершенно иной… В общем, мы недоумённо, без малейших сомнений чувствовали, что он знает и ведает то, что никак не могли знать и ведать мы. Это пугало, представлялось фантастическим, нездешним…
… Наконец я распахнул наши огромные ворота с высоким навесом — в проёме открылась сизо-чёрная туча с кроваво пламенеющей полосой на горизонте, и он, чистейшей белизны голубь, взмахнув невесомо крылами, дивно спланировал на навес, не то останавливая наш отъезд, не то с нами прощаясь…
В сильном волнении, когда вдруг тебя конвульсивно передёргивает, мы боязливо сознавали всю невероятность происходящего, — да, всю нездешность этого явления.
… Немного отъехав, я, будто по внушённой команде, покорно затормозил. Мы оглянулись: голубь по-прежнему возвышался на навесе и вглядывался в нас пристально. Нам показалось — с великой грустью… пожалуй, даже с печалью. Так и осталось в памяти: белый голубь и ещё живой дом.
Мы, конечно, не сразу проникли в смысл того, о чём голубь нас предупреждал — о надвигающемся грозовом смерче и об уже заказанном пожаре. Ведь и в том, и в другом случае мы могли… а, пожалуй, должны были погибнуть. Но первое вскоре нам пришлось испытать, потому что мы не вняли явной подсказке, а от второго необъяснимым — чудесным! — образом были избавлены.
… В общем, мы мчались, суетно торопясь в Москву, — сквозь мещерские затаившиеся леса, в полнейшем одиночестве, под давящим сизо-тучным небом, устремляясь на далёкий кровавый закат. Под Егорьевском обвалилась внезапно темень — мы попали в жуткую грозу, в кромешный потоп. Ураганные порывы ветра прямо-таки останавливали машину. Непрерывно грохотала непроглядная чернь, а в каких-то шагах от нас, как ломанные осколки солнца, вспыхивали молнии.
Взрывные вспышки громо-молний ярчайше освещали коридор шоссе, и мы с ужасом видели как слева и справа подкошено валятся громадные деревья, будто солдаты из оцепеневшего строя… Стихия бушевала зло и неутомимо, и вокруг происходило нечто мистически-жуткое, неподвластное человеку. Самую непередаваемую жуть мы испытали в тот краткий, оглушительный миг, когда по машине жёстко хлыстанули бледно-болотные ветви, упавшей почти на нас горькой осины…
Такого смертельного урагана мы никогда не переживали. И не страх, а именно жуть охватывала нас, пока мы вырывались из самой что ни на есть преисподней. Всюду мерещились гибнущие деревья, но само шоссе пугало не меньше: в извилистом коридоре-русле оно неслось на нас, словно взбесившаяся река…
Мы не останавливались и упрямо ползли вперёд — именно ползли, — и, самое удивительное, твёрдо знали, что только так можем спастись. Да, мы помнили о белом голубе, и верили, что он нас ведёт…
А затем, какое-то время спустя, дотла выгорел наш послевоенный пятистенок, из брёвен без подсочки, — из естественной смоляной сосны! — от вспыхнувшего неведомо с чего сенного сарая… И вновь он, белый голубь неотступно спасал нас, прежде всего меня, удерживая в Москве, чтобы не попасть в иную преисподнюю — в дымно-огненный смерч…
Жена часто повторяет: «Я свято верю, что тот небесный посланец был Ангелом. — И убеждённо добавляет: — Да, ангелом жизни, но не смерти!»
Что ж, с ней нельзя не согласиться.
II
Я убеждён, что мистическое и реальное в нашей жизни — при особых обстоятельствах — неразделимы. Реальное развитие событий я ожидал, и оно, безусловно, тревожило, но возникновение мистического предвидеть невозможно. А это, должен заметить, и есть наша непредсказуемая судьба…
У меня не было и нет сомнений в том, кому было выгодно моё исчезновение из Тульмы и, вообще, из Городецкого района. Как и в том, кто повелительно и небрежно бросил: «А, сжечь его!» Однако отсутствие сомнений ничего не доказывало.
При редких встречах в Москве с моими добрыми городецкими знакомыми я не люблю возвращаться к непоправимому, больше интересуюсь делами и событиями там, в незабвенной Мещере, и, безусловно, Ордыбьевым, его паучьим концерном «ОРД».
Что ж, олигарх по-прежнему процветает. Действует напористо и целеустремлённо. Недавно приобрёл приборный завод, продукция которого продаётся на европейских рынках. Он увеличил своё акционерное участие в других перспективных городецких предприятиях. Его водка «Суверен» стала знаменитой, завоевав медали на выставках, и ныне экспортируется в Словакию, Германию, другие европейские страны. А, кроме того, Мухаммед Арсанович — ныне основной подрядчик в реставрационных работах по возвращению Городцу Мещерскому исторического облика. Понятно, что особо он заботится о воссоздании в красоте и блеске Дворцовой мечети пятнадцатого века и сохранившихся текие[11] Шах-Али-хана и Авган-Мухаммед-султана. В общем, что ни возьми в городе и районе, имя Ордыбьева всюду на слуху.
