Симон глядит на сына, щурясь. На мясистом лице графа все явственнее проступает усмешка.
Гюи плетется к отцу – плечи опущены, голова повешена. Симон манит его пальцем.
– Не печальтесь, – говорит Симон. – Не агнец, не на заклание идете.
– А куда? – спрашивает Гюи.
Симон шумно фыркает.
– Вы женитесь.
Как и ожидается, Гюи широко разевает рот и замирает в таком положении. Вид у него достаточно дурацкий, чтобы насмешить Симона.
Мальчишки принимаются понимающе хихикать, толкать друг друга локтями, показывать на Гюи, хлопать себя между ног. Усердствует главным образом старший из троих, Филипп, а двое остальных – за ним следом.
Позабыв свои страхи, Аньес высовывает из кровати блестящий глаз.
Симон – уже открыто – усмехается.
– Вам понравится, вот увидите.
И уходит, уводя за собой ошеломленного Гюи.
Дети забираются на кровать к Аньес. Она обхватывает их, кутая в покрывала. Вместе с ними тихонько покачивается – баюкает, утешает. Все четверо смотрят вослед графу, хотя тот давно уже скрылся из вида.
Скрылся – и увел с собою Гюи.
* * *
Наступает ясное утро, и небо над горами – сверкающей, бездонной глубины, и воздух залит осенним золотом и полон горьковатого запаха дыма.
В этот день из Тарба прибывает епископ, который должен венчать Петрониллу с Ниньо Санчесом – высокородным отпрыском графа Россильонского, кузеном знаменитого короля Педро Арагонского и так далее.
Однако встреченный с превеликим почетом епископ нынче ужасно суров и, кажется, немного растерян.
Он освобождается от тяжелых зимних плащей. Он позволяет проводить себя к башне (а слуги суетятся вокруг и так и эдак, то сбоку заглянут в строгий лик святого отца, то спереди забегут).
Его усаживают в кресло, придвигают поближе жаровню. Тихо шипят: «Где Детц?» Прибегает Детц, мальчик с черными от грязной работы пальцами. Пристроившись возле святого отца, усердно растирает его закоченевшие ноги.
Тогда-то только святой отец и объявляет со всевозможной торжественностью, что венчать Ниньо Санчеса с графиней Бигоррской не вправе и что, напротив, он прибыл объявить помолвку недействительной. Святой отец неспешно перечисляет десяток препятствий к этому браку – догматического характера и иного.
Внутренне Монкад кипит от негодования, однако епископа не перебивает – пусть выскажет все, что считает необходимым. Наконец, епископ замолкает. Мальчик помогает святому отцу обуться и убегает.
Тогда Монкад произносит вкрадчиво, встопорщив при том усы:
– Насколько мне известно, в Гаскони, кроме вас, имеются и другие прелаты, святой отец.
Святой отец отвечает:
– Насколько мне известно, все прелаты в Гаскони держатся того же мнения, что и я.
– А епископ Ошский?
– Сын мой, препятствия к браку вашей сестры с сеньором Ниньо Санчесом остаются неизменными.
– Знаю я, что это за препятствия! – орет Монкад, уже не стесняясь.
Он готов разразиться длинной тирадой и перечислить все свои подозрения и прямые обвинения, но епископ опережает его, молвив утомленно:
– Вот и хорошо, сын мой. Это существенно упрощает дело.
Так вот и случилось, что жених Петрониллы де Коминж, высокородный Ниньо Санчес, вкупе с братом ее покойного мужа, Гийомом де Монкадом, а также и вся прожорливая орава их гостей, не теряя присутствия духа, отступили перед превосходящими силами противника и двинулись на запад, в горы, в то время как противник накатывал с востока, от Тулузы.
Петронилла осталась на попечении епископа Тарбского. Через несколько дней к нему присоединился также епископ Ошский, а спустя седмицу – и Олеронский.
Монкад же и Санчес тем временем заняли замок Лурд, превосходно укрепленный и снабженный всем необходимым для того, чтобы выдержать долгую осаду, ибо они не теряли надежды все же заполучить впоследствии и всю Бигорру.
* * *
К Гюи теперь не подступиться. Гюи – рыцарь. Он женится на Петронилле де Коминж, он получит за женою графство. Аньес шмыгает мимо, не поднимая глаз. Однако Гюи успевает поймать ее, пробегающую, за волосы. Аньес потешно верещит – ровно мышка, если ухватить ту за хвостик. Гюи хохочет. Он тащит Аньес в оружейную. Она сердится, обвиняет его в жестокосердии: в оружейной пол каменный, ничем не застеленный, а лавок и вовсе нет. Но Гюи смешно, он не слушает ни упреков, ни жалоб.
На каменном полу и вправду так жестко, что Аньес непрерывно пищит. И вообще она недовольна. А Гюи – тот очень доволен.
Вдруг он спрашивает у Аньес:
– А ты не беременна?
– Не знаю, – отвечает она.
– Хорошо бы ты была беременна.
Она пожимает плечами. Гюи усаживается рядом с ней на полу, задумчиво глядит куда-то вбок, мимо Аньес.
– Ложись, – говорит он повелительно. Ни с того, ни с сего.
– Что, снова?
Он не отвечает. Она послушненько укладывается на спину, прикрывает глаза. Ждет. Гюи принимается давить пальцами ей на живот.
– Ой, что это вы делаете?
– Ищу ребенка. Где ты его прячешь? Где вообще вы, женщины, прячете детей?
Аньес не выдерживает – заливается хохотом. Тянется руками к своему возлюбленному, лезет ему под рубаху.
– Это вы прячете моего ребенка, мессир Гюи. Вот здесь.
А на следующее утро граф Симон забрал Гюи с собой в Бигорру – женить его на старой графине, на этой еретичке – дочери, сестре, вдове злейших врагов Монфора.
* * *
Симон де Монфор как в Бигорру явился, так еще загодя принялся хмурить брови: повсюду ему чуялись ересь и недовольство. С Симоном был отряд в сто человек; все хорошо вооружены и преданы католической Церкви. Так вез Симон своего второго сына, дабы тот укрепил владения Господа на западе Страны Ок. Ибо не один только Монкад понимал, что Бигорра – ключ к Пиренеям; в этом отношении мыслил с ним Симон сходно.
Мессир епископ Тарбский подготовил уже Монфору добрую встречу: расчистил ему пути, сделал их вполне ровными. Монкада с Санчесом лишил надежды и изгнал, пригрозив еще и отлучением от Церкви, если станут чинить препятствия к браку. Взятых Монкадом на охоте кабанов велел изжарить, закоптить и, обложив мочеными яблоками, выставить на стол.
Монфору забота эта пришлась весьма по душе. Припал к стопам святого отца с искренней благодарностью. Бывали времена, когда Монфор повелевал прелатам, но наступало и такое время, когда прелаты властвовали над Монфором. Очень тонко умел граф Симон различать, когда одно время сменяется другим.
С дороги освежились, и голод утолили, и отряд симонов разместили в тепле и сытости, и потребовал тогда граф Симон, чтобы представили невесту жениху, а жениха – невесте. Да и самому любопытно было взглянуть на дочь Бернарта де Коминжа – небось, ряба, да руда, да безмозгла, как курица, если в отцовскую родню удалась.
И вот восседает Монфор – хоть и некуртуазен, но величав и спесив, как надлежит. А рядом Гюи, лицо каменное, а взгляд беспокойный.
Отец Гуг за руку приводит Петрониллу. Та одета скромно, по-вдовьи, только цепь на груди золотая. Она вежливо кланяется гостям, наклоняя свое рябенькое личико.
Монфор – не так неотесанны франки, как о них болтают! – встает со своего места, и забирает графинюшку у каноника, и подводит ее к креслам, где заранее уже лежит мягкая подушечка, и усаживает, и целует ее ручку, а после говорит, окатывая Петрониллу запахом чеснока и моченых яблок:
– А этот рыцарь – Гюи де Монфор, мой сын.
Гюи тоже встает и тоже подходит к Петронилле. Преклонив колено, как учили, говорит деревянным голосом:
– Я приехал просить вашей руки, госпожа.
Петронилла бледна, под глазами круги, тонкие губы бесцветны. Она старше Гюи ровно в два раза.
Еле слышно она отвечает:
– Прошу вас, мессен, встаньте.
Наслушавшийся в Лангедоке куртуазных романов, Гюи отвечает, как должно:
– Нет, я не встану, госпожа, покуда вы не ответите мне согласием.
– Вы же знаете, мессен, – говорит Петронилла, – что все уже решено и сговорено.
У нее такой несчастный вид, что Симон ощущает во рту привкус кислятины.
* * *
Поздно вечером, когда Петронилла удалилась в свою одинокую опочивальню, Симон задумчиво молвил:
– …Бигорра…
И потребовал вина.
И Гюи потребовал вина. И белого хлеба.
– А то от этого чеснока что-то отрыжка свирепая.
Служанка, почему-то помертвев, аж приседает.
– Белого нет, мессен. И вообще – нет. То есть… Он невкусный.
– Неси невкусный.
– Он… Ой…
Служанка мнется. Не может ведь она сказать Монфору, что хлеб освящен Оливьером, совершенным катаром?
Подражая отцу, Гюи сдвигает брови.
– Что – с червями?
– Нет, мессен.
Симон поворачивается в ее сторону, невнятно рычит – не то горлом, не то утробой, совершенно по-медвежьи. Служанку точно ветром сдувает.
Она убегает, она берет хлеб, она, плача, отламывает половину от большого каравая, несет Монфору и подает. Она отводит глаза, ей жутко.
