— А что со сценарным планом? Был бы рад услышать, каково же буйство идей. Сергей Борисович? — Долгорукий уселся в свое кресло, предложив гостям диван у низкого чайного столика, сделал знак секретарю перенести на него поднос с чашками. Глядя на Эйсбара, он подумал, насколько быстро изменился этот человек, насколько острее и решительнее стал его взгляд — ничего общего с тем почти юношей, который зарисовывал лист за листом во время их первой встречи. Теперь он — почти полководец. Спокойный, холодный, точный. Прекрасно-прекрасно-прекрасно! Эйсбар между тем заговорил:
— Представьте себе композицию: мальчуган, сачок, бабочка. Хрупкая скульптура, которая на глазах начинает оживать: сачок приподнимается, бабочка машет крыльями, вот-вот взлетит, но… на нее наступает нога в сапоге. Вся скульптура разбивается вдребезги — разлетаются мрачным фейерверком осколки. А ноги — очень крупный план — ноги в лаптях, сапогах, босиком идут дальше, дальше, дальше, шлепают по лужам, переходят трамвайные пути, топчут траву на газонах Летнего сада. Они будут рефреном идти через весь фильм, пока не окажутся на мраморной лестнице дворца. И вот от этого тяжелого топота взрывается классическая культура — люстра в консерваторском зале, античная головка в университетской библиотеке, ангел на вершине Александрийского столпа, дирижабль в воздухе. На поле валяются фрагменты нашей обыденности: исковерканный рояль, тарелки, соусница из некогда полного сервиза, бокал, расколовшийся надвое, шляпка, зонтик, фотоаппарат, да что угодно. Спаниель в бархатном ошейнике пытается поднять голову и смотрит в кадр, оглядывается на поле с обломками, пытаясь найти хозяев, смотрит в кадр и навсегда закрывает глаза. Последнее, что он видит — бабочка. Культура уничтожена. Далее — рабочие идут с фабрики. Большой людской поток. Понадобится не менее семи тысяч для массовой сцены. На крыше дома в кожаном пальто и кожаных гетрах стоит член партии большевиков и смотрит на этот поток. Крупный план его лица и усталые, спокойные лица рабочих. Человек в черном — эдакий ворон — достает небольшой флакон со стеклянной притертой пробкой, открывает ногтем, высыпает на тыльную сторону ладони щепотку порошка и вдыхает его.
— Дивная деталь, Эйсбар! Дивная! Конечно же, кокаин! — расхохотался Долгорукий.
Эйсбар продолжал:
— Летний сад, скульптуры, детки с боннами. Крупный план — ворона, которая наскакивает на малыша, оставленного без присмотра. Сборище кокаинистов — членов партии большевиков. Во главе с «вороном», тем, что был на крыше, они сидят с рабочими в кабачке. Эпизод «соблазнение толпы». Не знаю еще, как он будет решен. Дождь из наганов. Большевики учат рабочих стрелять. Сцена снимается в лесу. Стреляют по гипсовым бюстам. Белая пыль оседает на грязных потных лицах. Снова дождь из наганов. Эпизоды бессмысленных зверств большевистских шаек в городе. Нескончаемые ряды защитников Зимнего — оцепление, стоящее плечом к плечу. Камера отодвигается на длину улицы, двух улиц, трех улиц, и оказывается, что круги оцепления множатся, множатся, множатся… Мы увидим, что разухабистой дикой толпе…
Было видно, что Эйсбар устал. Он не волновался, рассказывая свой фильм, но прожил его или скорее пробился сквозь него, как сквозь ледяную глыбу. Он уже знал, что фильм существует. Где-то тяжело дымно дышит — как громадный сильный зверь возлежит… Возлежит на проспектах и мостах Петербурга, куда они завтра выезжают.
Обсудив будущий фильм и покинув контору, Эйсбар широким шагом шел по улице, не застегивая пальто. Мороз отступил, и на площади, которую он пересекал, царило яркое бессмысленное солнце. Слепило глаза. Эйсбара несло вперед — он едва не сбил прохожего, чуть не врезался в клен. Казалось, что за время разговора с Долгоруким он увеличился в размерах в два, а то и в три раза! Он чувствовал себя великаном и с высоты своего нового роста смотрел далеко вниз на уменьшившиеся до игрушечного размера особнячки вдоль улицы, на людей и афишные тумбы. Совсем недавно на летном поле он так же смотрел с деревянной вышки на Ленни, которая была похожа на булавочную головку. Тянул к ней руку. Мог в один миг сгрести ее и раздавить в кулаке. Теперь — казалось ему — он мог одним движением сгрести всех этих людишек, весь этот город.
А где, интересно, Ленни? Где она летает — быть может, он встретит ее на мосту? Он уже форсировал Москву-реку по Большому Каменному мосту, не замечая ветра и автомобильных гудков. Да, Ленни требовалась незамедлительно.
На Большой Ордынке он зашел в телефонный клуб и попросил соединить его с квартирой Лизхен.
— Эйсбар? — в трубке раздался томный голос Лизхен. — Вы уже гарцуете на белом коне? Да, по голосу… Ленни, кажется, прилегла, но погодите… Ленни ты сломаешь себе шею, или носик, или ушко! Что за акробатические олимпиады в квартире? Вот, вырывает трубку!
— Придете в мастерскую? — быстро спросил Эйсбар, услышав задыхающееся «Алло!» Ленни. — Имеет смысл увидеться. Расскажу при встрече… Я еще не там, но буду через несколько минут. Жду, мой эльф…
…Рубашка… чулки… платье… Нет, это долго надевать, а снимать потом — невыносимо долго! Шаровары из индийской лавки, оттуда же золотистый балахон, сапожки.
— Неужели на босу ногу, Ленни? — послышался позади голос Лизхен.
Духи Лизхен «Голубая лань»… Шубка… А кепка догоняла ее уже на улице.
— Сколько же можно ждать! Как ты мне нужна! — одной рукой Эйсбар закрывал дверь, а другая рука уже проверяла кнопочки и застежечки Ленни, на ходу принималась их расстегивать.
— Да подождите, Эйсбар, подождите. Скажите хоть в двух словах — что со съемками, что ваш князь, когда отъезд, что говорит Гесс — ведь вы с ним договорились? Да подождите!
— Не могу, милая, не могу. Ты слишком долго ехала.
Она не заметила, что Эйсбар неожиданно перешел на «ты». Стащив с нее шубу, он нес Ленни в спальню — заваленное книгами логово в глубине мастерской — под мышкой, как рулон бумаги. Стал разбираться с застежкой ее индийских брюк, но, запутавшись, бросил:
— Сама, сама… скорей… пожалуйста, скорей, — он стал раздеваться сам, но вдруг остановился и замер, неотрывно глядя, как Ленни развязывает узел на поясе брюк, стаскивает их с бедер. Открылась белая кожа. Она инстинктивно сдвинула ноги.
— Что ты? Зачем? — Эйсбар развел ее ноги рукой, быстро оценивающе посмотрел — Ленни лежала навзничь на спине. Он расстегнул свои брюки, больно схватил ее за волосы на затылке, притянул к себе ее голову. Ниже, ниже, еще ниже. Ленни была безотказна. Эйсбар охнул:
— Ленни… ангел…
Она вдыхала его запах.
Потом он сидел на кровати, посадив ее на себя. Прижимал очень крепко, брал очень быстро и жадно целовал. Ленни задыхалась. Слизывала кровь с губ.
— Что вы, что вы… — испуганно бормотала она. — Что вы?! — но уже сама была подхвачена лихорадкой, прижималась к его груди, и в шею ей неистово бился его подбородок. Ленни казалось, что она теряет сознание. — Подождите, дайте паузу, — взмолилась она, отстранилась, легла на спину, стала глотать ртом воздух. Эйсбар лег рядом, гладил ее глаза, губы, поворачивал на бок и снова прижимал к себе. Она опять билась, как в лихорадке, словно приклеенная к его телу. Закрыв ее лицо ладонью, он окончательно дал волю своему вожделению, стон его превращался в крик, и Ленни вдруг испугалась, что его сильные пальцы сломают ее скулы. Их биение достигло пика одновременно. Стих гул в голове у него, и звон — в голове у нее.
— Спасибо, — тихо пробормотал Эйсбар.
Ленни поежилась: что еще за благодарности за любовь? Но не было ни сил, ни желания говорить. Пускай, показалось.
Эйсбар встал с кровати и теперь смотрел на нее сверху вниз. Она лежала, запрокинув лицо, в который раз поражаясь физической и мужской мощи воздвигшегося над ней обнаженного тела.
— Подожди, не одевай… не одевайтесь, — поправился он. — Вот плед. Воды? С каплей коньяка, которая собьет эльфа с ног, — он принес стакан и уселся у нее в ногах.
— Эльф и так на ноги не встанет, — отозвалась Ленни.
— Слушайте, Ленни, я все хотел сказать… У меня к вам предложение. — Эйсбар хитро посмотрел на Ленни. — У меня не первый раз мелькает эта мысль. Я хотел бы снять вас на кинопленку.
— В роли? В «Защите Зимнего»? — удивилась Ленни. — Но кого я могу там сыграть — гимназистку, которую закололи штыками, как игольную подушечку? Мне кажется, я слишком щуплая для экрана.
— Это тоже вариант, но я о другом. Я хотел бы снять вас в постели, снять вашу естественность, податливость. Давайте сегодня? У меня есть сто метров пленки. Можно послать за кинокамерой. Я поставлю свет… м-м-м… в качестве осветительного прибора сгодится та лампа… — он уже снимал с торшера абажур.
— Эйсбар! Эйсбар! Вы что? Стойте! Этого не будет! Да и что вы мне предлагаете делать в постели? С кем вы предлагаете в ней быть — с вами? — Ленни поджала колени и даже прикрылась, как щитом, подушкой. В глазах ее были недоумение и страх.
