Ленни молчала, глядя на него немигающим взглядом и не двигаясь с места. Эйсбар удивленно посмотрел на нее.
— Вы не слышали?
— Слышала… — медленно проговорила она, как бы из забытья.
— Так в чем же дело?
— Да, конечно, простите, я задумалась. Я сейчас же напишу.
Мысль билась в ней, как воробышек, загнанный в сеть. Сказать или не сказать? Это была ее съемка. Та самая, что она украдкой сунула в общую кучу. Эйсбар сам послал ее снимать рождественские гулянья — ему было уже недосуг заниматься хроникой. Послал и забыл. «Сказать! — лихорадочно думала Ленни. — Немедленно сказать! Рассердится, что обманула, что вот так, тайком… Ну и что? Пусть сердится! Зато теперь я буду его ассистентом! Я… БУДУ… ЕГО… АССИСТЕНТОМ! Нет, не буду говорить. Пусть будет сюрпризом. Придет на встречу с ассистентом — а там я. Господи, что ж так сердце бьется? Вдруг он услышит? Спросит: „Милая Ленни, что это у вас внутри так громко стучит? У вас там что, дятел поселился?“» Она хихикнула в кулачок и тут же сделала серьезное лицо.
Между тем Эйсбар еще раз отсматривал пленку.
— Да, — наконец сказал он. — Это лучшее из того, что мы сегодня видели. Решено. — Он остановил аппарат, зевнул и повернулся к Ленни. — Кстати, у вас, кажется, была сегодня выставка? Где? На винзаводе?
— На кинофабрике.
— И футуристы были? — засмеялся он, подходя и обнимая ее.
— Были. Вы знаете, Эйсбар, Родченко, он специально подошел ко мне и сказал такие слова! «Завидую вашему будущему», — сказал он. Можете себе представить?
— Ну, если сам Родченко! — слегка насмешливо и холодно улыбнулся Эйсбар. — Что ж, вышейте его слова шелком, повесьте над кроватью и любуйтесь. — Он бросил взгляд на часы: — Ого, как поздно! Ну, бегите, я еще поработаю.
Он укутал ее шею шарфом, накинул на плечи пальто, поцеловал медленным долгим поцелуем. Ленни, слегка пошатываясь, двинулась к выходу. У дверей оглянулась.
— Значит, лучшее? — она указала пальцем на киноаппарат.
— Лучшее.
От встречи с Эйсбаром, с… — иногда она быстро-быстро позволяла себе пробормотать детское «с Сереженькой», хотя никогда не называла его так вслух, — от встречи с ним легко покалывало в голове, руках, повсюду. Весь вечер она не позволяла себе отвлечься на него другого, не-коллегу. Слушала его разбор кадров, но вдруг проваливалась и замирала, столкнувшись с цепким взглядом его желтых холодных глаз — сплошная деловитость. Ей и прежде нравился этот взгляд, безошибочно отрезающий от реальности тот кусок, который был необходим Эйсбару именно сейчас. Раньше она ему завидовала — так точно он видел, так быстро выхватывал нужное. Раньше завидовала, а теперь восхищалась. Впрочем, как ни поглощен работой был Эйсбар сегодня, Ленни несколько раз чувствовала, что он следит за ее летающими пальчиками. А когда он таким образом присматривался к хаотичной траектории ее жестов, движений, перемещений, она знала — он готов ее целовать, притягивать, сумрачно улыбаясь, к себе. Это ее отвлекало, но что делать! Дважды ей удалось выскочить из-под его отчасти насмешливого подмигивания. И последний поцелуй… Она почувствовала, как мурашки бегут по телу. Но было сегодня что-то… что-то неприятное… неожиданно неприятное… съемка… Он сказал: «Это лучшее из того, что я видел», — а потом… Разговор о выставке… Родченко… футуристы… Что же? Неприятное выскальзывало из сознания, как соленый круглый грибок из-под зубчика вилки. Она передернула плечиками и строго велела себе не думать о глупостях. И поскакала дальше. «Лучшее… лучшее… лучше… — стрекотало в голове со скоростью кинопроекционного аппарата. — Завидую… будущее… лучшее… лучшее… будущее…»
Эйсбар проснулся, но глаз не открывал. Еще в полусне мысли крутились вокруг предстоящего фильма, выбора актеров, в голове мелькали кадры. В том числе припомнилось и видение, которое посетило его в кабинете Долгорукого: мраморные тела, светящиеся в сумраке дворца, полыхают факелы, скульптуры взрываются изнутри, летит белая каменистая пыль. Тут же и Ленни привиделась — в той китайской мальчишеской пижаме, что была на ней в дирижабле. В фантазиях одеяние смотрелось солдатским бельем.
Ленни держала наган, оттягивающий ей руку. «Красота-то какая…» — сказал за кадром сна жеманный голос, неизвестно кому принадлежащий. Голова Ленни оказалась фрагментом горгульи на фронтоне французского собора, который стоял почему-то на петербургских задворках. И Эйсбар проснулся окончательно. Ленни с ее кудрявой щекотной головкой могла бы сейчас пригодиться — зря вчера так рано отправил ее домой. Как, впрочем, и та статуарная блондинка, которую прочили на роль императрицы Алекс, — тоже было бы любопытно. Но с той можно подождать до Петербурга. Он задумался о точеном лице Александры Федоровны со странным свечением сквозь тонкую кожу. Вот бы снять ее крупный план со специальной подсветкой, чтобы оттенить эту пергаментную хрупкость. Она ведь ничего не боится, не верит в звериную ненависть нищей толпы. Вот уж действительно красавица и чудовище — сюжет для романтического Нестерова или несчастного сумасшедшего Врубеля. Но это, конечно, ерунда. Договорились открыто Семью не показывать — лишь лица за стеклом окна… Может быть… Долгорукий на этом настаивает.
Эйсбар, раскинув руки, откинулся на подушки — на новой кровати с отчаянно мягким матрасом и пуховой периной он нежился. Как только было открыто финансирование проекта, Долгорукий предложил ему задуматься о том, как и где он живет.
— Вам, Сергей Борисович, нужен определенный комфорт для того, чтобы спокойно и обстоятельно заниматься нашей общей темой, — проговорил его холеный бархатный голос из телефонной трубки. — Удобно ли вам дневать и ночевать в мастерской? Правильно ли это?
Переезжать из мастерской Эйсбар отказался, но, послушав улыбчивого юного секретаря, которого прислал Долгорукий, впустил в квартиру внушительных размеров кофемолку, страшно модную, как уверял секретарь, «со специально встроенным электрическим моторчиком». Был поставлен и телефонный аппарат, чтобы в случае чего Долгорукий мог всегда застать его дома, а сам Эйсбар — диктовать свои требования расторопному юноше на посылках. Еще он согласился сменить хромоногий диван на довольно помпезную кровать. Вот теперь и нежился. Да, Ленни определенно сейчас не хватало — утро можно было бы начать значительно веселей.
Он прекрасно понимал, на каком крепком крючке держит Ленни. Понимал и другое: она тоже хорошо его зацепила. Эта ее летучесть, мгновення смена траекторий движения, скоростей, настроений, ракурсов, эта невероятная скорость, с которой она говорит, бежит по жизни, сыплет идеями… Все это иногда раздражало, иногда утомляло, иногда озадачивало, но всегда кружило голову. Быть может, порхания эльфа — своего рода материализация нового быстрого взгляда кинокамеры? Странная мысль. Однако хорошо, что у него нет иллюзий относительно того, что он не только держит ее на коротком поводке, но и сам находится в своего рода зависимости. Когда нет иллюзий, легче избавиться от наваждения.
Еще одно новшество, на которое он согласился, — по утрам ему стали приносить газеты и журналы. Долгорукий предлагал «бегло охватывать мыслительную ауру публики». Эйсбар поднялся с постели, прошел за ширмы, где был приготовлен большой кувшин с ледяной водой, облился, растерся жестким полотенцем и, заварив кофе, уселся к столу с «Московским муравейником». На третьей странице красовалась мутная фотография со сборища футуристов «Короли объектива». Его эльфа Ленни провозглашали принцессой. К статье прилагалась и фотография летящей дамы, которой так гордилась Ленни, но на газетной бумаге все превращалось в сплошную серую грязь, и понять мизансцену было сложно. Да, Ленни умудряется влезть в вывернутые карманы мира. Кто их вывернул — землетрясение? адский шквал? Вот именно. Именно это и должно быть в центре «Защиты Зимнего» — отражение стихии, порожденной ошибкой истории. Да, да, стихия. Вот ключевое слово. Неуправляемая, разрушительная, дьявольская стихия. Эйсбар вдруг понял, что говорит сам с собой.
Он ненадолго заехал в студийную контору, которую Долгорукий арендовал на Неглинной. Там его ждал улыбчивый секретарь и еще несколько пар внимательных глаз. Надо было решить вопрос с многочисленными натурщиками, так называемой массовкой: где их набирать, к какой социальной группе они должны принадлежать, сколько часов в день они будут находиться на съемочной площадке. Долгорукий предлагал с цифрами не церемониться. В приемной уже пил чай Андрюша, Андрей Николаевич Гесс, прекрасный его приятель-оператор. Вместе они уже года два занимались разными изобразительными опытами, но большинство проявленных пленок припрятывали: не для киножурналов. Во время войны Гесс много снимал в окопах, но именно тогда студия отказалась использовать его снимки — слишком уж дико. «Средневековье!» — кричал монтажер, ответственный за выпуск киножурнала. Там, на пленке, чьи-то глаза, как камешки, валялись на земле. Покалеченный солдат беспомощно оглядывался в поисках руки. Другие операторы снимали общие планы передвижения войск, почти все — с дальней точки. А Гесс — свои жуткие «натюрморты».
