стояли сплошь жилые дома, и на всём пути я не увидел ни одной конторы, магазина, школы или чего-либо ещё. Это была деревня, обнесённая забором, и ничего более. Я, конечно, не рассчитывал увидеть здесь перекрёсток Бродвея и Пятой авеню, но и не думал, что мы очутимся в подобной деревушке.
Наконец, мы вышли к небольшой площади, такой же грязной и тесной, как и весь остальной Сен-Мишель, и я увидел тут нескольких лоточниц, торгующих едой. Тут же стояла и корчма, по сути оказавшаяся небольшой хижиной с печью и кухней внутри, и несколькими столами на улице под навесом. Ночевать здесь, видимо, расходились по домам. Мы остановились напротив корчмы.
— Нам, наверное, смысла нет всем идти торговать? — хмыкнул я. — Не так уж и много у нас всего.
— Да, пожалуй, — согласился Эмильен.
— Муванга, Обонга, давайте-ка свои мушкеты нам, берите шкуры и ступайте за Эмильеном, — распорядился я.
Не то, что бы мне было лень идти с ними, но я чётко понимал свою бесполезность в торговле, особенно, в местной. Вот в чём я был уверен, так это в том, что местные торгаши облапошат меня, как деревенского дурачка. В ценах и местных валютах я не ориентировался совершенно.
Все эти песо, реалы, шиллинги, гинеи, ливры, экю и дублоны для меня были сейчас не более, чем красивыми словами. Может, когда я подержал бы их все в руках, то понял бы их разницу и обменный курс, но пока что местная денежная система мне не давалась. Да и твёрдого курса не было, как и твёрдых цен. Как договоришься, так и поменяешься, и не только при обмене французского золотого на испанский, но и даже при покупке краюхи хлеба.
Мы с Шоном остались вдвоём, переглянулись, и, не говоря больше ни слова, отправились к корчме. Ирландец липким взглядом смотрел на потрёпанную девицу в сером фартуке, совершенно позабыв про всё остальное, а я разглядывал немногочисленных посетителей. В углу сидела небольшая компания буканьеров, в кожаных шляпах и с мушкетами, несколько местных неторопливо обедали за общим столом. Хозяин стоял, привалившись к дверному косяку, и о чём-то беседовал с мужчиной в белом парике.
Все на нас покосились, смерили долгими изучающими взглядами, и вернулись к своим делам. Мы заняли свободный стол, изрезанный ножами, грязный и тёмный. Я огляделся — другие столы были ничуть не лучше. Жёсткая лавка неприятно холодила задницу, а пол был выстлан соломой, напомнившей мне о рабском бараке. Мне тут же захотелось вернуться обратно в лес, к крокодилам и обезьянам. Там было как-то комфортнее и уютнее.
Девица молча подошла и нависла над нашим столом. Шон тут же расплылся в улыбке, видимо, призванной быть учтивой и дружелюбной, но в сочетании с его внешностью она смотрелась жутко. Девица, однако, и бровью не повела, лишь устало мазнув по нам взглядом.
— Чего вам? — спросила она.
— Пожрать бы чего-нибудь, — сказал я.
— А я бы предпочёл узнать имя этой прекрасной мадемуазели, — промурлыкал Шон.
Чары не подействовали.
— Есть рагу, есть пирог, есть фасоль, есть бананы жареные, — бесцветным голосом сказала она.
Я побаивался обедать в таком месте. Но местные, вроде бы, ели, да и после баланды с плантации что угодно могло показаться блюдом от шефа.
— Фасоль неси, — я выбрал то, что, на мой взгляд, было сложнее всего испортить, и то, что я хотя бы мог представить.
— А я бы попробовал пирожок, — подмигнул ей Шон.
Девица едва слышно фыркнула, развернулась и пошла на кухню. Мы проводили её взглядами, я — скучающим, Шон — маслянистым и липким.
— Ишь какая недотрога, видал? — хмыкнул он, когда девица скрылась за дверью хижины. — Ух я бы её...
Я пожал плечами. Мне здесь всё было не по душе, и город, и корчма, и местные жители, и девица тоже. Это место ощущалось максимально чужим, враждебным, словно отторгая меня всем своим естеством.
До моего слуха доносились обрывки разговоров. Местные сетовали на плохой урожай, обсуждали нынешнюю войну между франко-голландской коалицией и Англией, надеясь на скорый мир, буканьеры вполголоса обсуждали, где половчее можно пройти на испанскую сторону, чтобы пощипать донов. Вот это было интересно послушать. Интереснее, чем вздохи Шона по неприступной мамзели.
Девица появилась, как назло, в самый интересный момент разговора, молча швырнула на стол тарелки с местным хрючевом не самого аппетитного вида. Красная фасоль оказалась разварена в кашу, выглядела склизкой и мерзкой, пирог развалился и разъехался по тарелке, так, что его пришлось бы собирать обратно руками. Ложек она не принесла.
— Ещё чего будете? — грубо спросила она.
— Виски есть? Бренди? Ром? — Шон прекратил осаду этой крепости и решил переключиться на выпивку.
— Ром есть, — сказала она.
Было бы удивительно, если бы здесь нашлось что-нибудь иное.
— Тащи. Бутылки три. И стаканы, тоже три, — сказал Шон.
— Пять стаканов, — поправил я.
— Посуду бить будете? — тусклым голосом спросила она.
— Нет, к нам ещё друзья подойдут, — сказал я.
Девица молча ушла на кухню, и для меня, привыкшего к хорошему сервису, было странно видеть, что официантка не записывает, не повторяет заказ и не предлагает чего-то ещё.
Я увидел, как по улице идут Эмильен, Муванга и Обонга, и махнул им рукой, зазывая за наш стол. Похоже, у Эмильена всё прошло гладко.
Я достал нож, помешал острием фасоль. Фасолины разбегались от ножа в стороны, скользя по мясному соусу, в котором иногда попадались какие-то мясные волокна. Есть такое варево ножом было решительно невозможно.
Ложки, как я понял, здесь у каждого были свои. Гигиена, понимаешь. Я оглянулся по сторонам, вогнал нож в столешницу с торца, как бы раскалывая доску, и оторвал себе широкую щепку. Грязную и засаленную сторону пришлось обтесать ножом, скидывая стружку на пол, в солому, но зато теперь у меня была собственная, своего рода, ложка, которую я немедленно запустил в тарелку с фасолью.
На вкус она оказалась чуть лучше, чем на вид, но всё равно я был не в восторге от подобной еды. Какое-то время мы молча обедали. Как сообщил Эмильен, он выручил за все шкуры полтора ливра, но мне это ни о чём не говорило. С тем же успехом он мог сказать мне про миллион ливров. Но было ясно, что
