– Ты будешь спать со мной? – спросила тогда семнадцатилетняя Любава, с опаской глядя на хилое тело и трясущиеся руки Рогвольда.
– Нет, – ответил он. – Но люди должны думать, что мы с тобой спим. Ты поняла меня? Это мое условие.
– Я поняла, – сказала Любава. – А кто тогда будет со мной спать?
Услышав, что станет наложницей княжеского сына Хельги, она обрадовалась. Хельги был молодой красавец, с вьющимися светлыми волосами, голубоглазый, как все русы, и очень ласковый с женщинами – о его нежностях много и возбужденно судачили многочисленные служанки в княжеском тереме и вокруг. И мужская сила у него была ого-го, не то, что у старика-отца.
– Он был неутомим, – с грустью сказала Любава, вспомнив о своем прежнем любовнике, и глаза ее подернулись пеленой печали. – Настоящий мужчина!
Тут мне стало совсем неприятно. Нет, я не Отелло, но нельзя же так в открытую издеваться над моими чувствами. Хельги – настоящий мужчина. Воевода Свенельд, видимо, тоже. А я что – не мужчина, что ли?
– Конечно, мужчина, – засмеялась Любава, когда я выразил ей свое возмущение. – Ты – пришелец-мужчина, и ты мне очень нравишься! Ты – лучше всех, Солнышко! – с этими словами она прыгнула на меня, и мы оба провалились в мягкое сено.
Уж не знаю, каков был покойный Хельги, но Любава явно была ему под стать и не уступала в «неутомимости». Бешеная энергия и сладострастие буквально исходили от ее крепкого тела. В любовных ласках она не стыдилась ничего, и ей не приходило в голову обуздывать свои желания. Сдержанная в обычной жизни, в постели Любава становилась настоящей тигрицей, самозабвенно предающейся плотским утехам.
Она отдавалась вся, целиком, до последней клетки своего тела. Я чувствовал это по ее дрожи, по ненасытной игре податливых и ищущих губ, по жару раскрытых бедер. Но она и брала свое, не стесняясь требовать желаемого удовольствия. Обхватив меня крепкими ногами и скрестив их у меня на спине, она яростно рывками двигалась мне навстречу.
Мы были уже совершенно мокрыми от пота, когда Любава хрипло произнесла:
– По-звериному. – И, выскользнув из моих объятий, встала на четвереньки, высоко задрав кверху тяжелый округлый зад.
Она стояла на локтях и коленях, опустив голову, так что золотистые волосы рассыпались по сену, перемешавшись с ним. Она ждала, крупно вздрагивая всем телом, и действительно в ту минуту была так похожа на норовистого, дикого, но укрощенного зверя, что я залюбовался.
Шлепнув девушку ладонью по отставленному заду, я спросил:
– Любишь вот так, по-звериному?
Она утвердительно замычала, и тогда я шлепнул гораздо сильнее, так что звук разнесся по всему сеновалу. Любава застонала, но продолжала стоять в ожидании ласки.
Видимо, поняв мое желание, она произнесла вслух:
– Люблю…
– Коленки шире, – велел я. – Еще! Еще шире! И прогнись как следует.
Я вошел в нее сзади – сразу и с размаха. Она взревела от сладкой боли и сладострастия, а затем, чуть помедлив и постепенно привыкая к ощущениям, так же с рычанием надвинулась на меня. Я стоял сзади на коленях, а мои руки лежали на ее крепких бедрах, задавая нужный ритм. Когда мы привыкли к нашим движениям и рычание Любавы сменилось ее благодарным сопением, я протянул руку и, крепко схватив ее за волосы, потянул на себя. Она со стоном запрокинула голову, все ее напряженно изогнувшееся тело дрожало, как натянутая тетива…
А потом, когда я сам себе уже казался утомленным и бессильным, как выжатый лимон, вдруг решительно сказала:
– Теперь я буду сверху.
И усевшись на меня верхом, начала еще одну бесконечную скачку, от напора которой я снова забыл все на свете, и силы вернулись ко мне. Полногрудая, с тонкой, но крепкой талией, с распущенными волосами, Любава, тяжело дыша, прыгала на мне, словно боевая наездница, напоминая вакхические художественные образы, подобные кляйстовской Пентезилее.
Наши тела были скользкими, как у индусов, которые перед занятиями сексом смазывают все тело кунжутным маслом. Пот лил с нас градом, смешиваясь, оба мы уже задыхались, но не могли оторваться друг от друга. Все это время глаза Любавы были широко открыты, она смотрела на меня в упор, не отрываясь. Прыжок на мне вверх, с коротким всхлипом, а затем – вниз, уже медленнее, с громким протяжным стоном, вырывавшимся у нее из груди, как победный торжествующий клич наслаждения. А глаза с неподвижными, как у кошки, зрачками при этом все время были устремлены на меня. Любава занималась любовью самозабвенно, как будто приносила жертву какому-то неведомому божеству. Или в ту минуту этим божеством для нее был я?
– Тебе понравилось? – спросил я, когда все закончилось и Любава, приникнув ко мне, покрывала мою грудь благодарными поцелуями.
– Да, Солнышко, – прошептала она. – Это было прекрасно.
– А почему Солнышко? – нашел я в себе силы для удивления.
– А кто же ты? – спокойно ответила она, не отрывая своих губ. – Конечно, Солнышко. Красное Солнышко. – Она еще чуть подумала и с уверенностью добавила: – Мое Красное Солнышко.
Говорила она неохотно, словно собиралась после некоторого перерыва возобновить наши занятия и теперь не хотела отвлекаться. Но я чувствовал, что мне, по крайней мере, необходим более длительный перерыв.
– Вот как, – сказал я, нежась под поцелуями в районе живота. – Значит, ты придумала для меня имя. Ну да, ты же собиралась это сделать. Так теперь мое первое и главное имя будет Солнышко. Так?
– Красное Солнышко, – пробормотала Любава. – Так гораздо красивее. И, кроме того, так звать тебя буду только я.
Продолжая целовать меня, Любава медленно, но упорно сползала все ниже и ниже, и еще через минуту я испытал ощущения, показавшие мне со всей определенностью, что моя подруга отнюдь не собирается успокаиваться на достигнутом.
Она собиралась пойти по второму кругу.
– Кстати, – сказал я, – если теперь ты знаешь мое первое имя, раз сама его придумала, то и я имею право знать твое. Разве не так?
В ответ Любава промычала, потому что говорить уже не могла. Вместо слов, показавшихся ей в тот момент излишними, она удвоила свои усилия в определенном направлении, действуя при этом необычайно искусно.
Скажу откровенно: мне двадцать семь лет и я никогда не вел жизнь монаха. А поскольку не был женат, то моя сексуальная практика отнюдь не ограничивалась одной женщиной. Более того, я всегда считал себя если не завзятым Казановой, то во всяком случае вполне опытным покорителем женских сердец и иных частей тела.
Но так хорошо, как с Любавой, мне не было никогда и ни с кем. С первого же раза, когда мы сошлись на траве-мураве под дуплом гигантского дуба, это было полное, стопроцентное попадание. Мы с Любавой «попали» друг в друга – тут не было сомнения.
