— За родных отомстить — дело святое, — махнув чубом, кивнул кошевой. — Да только и мне обидно, как ни крути. Я ведь тебе и службу уже сыскал, да такую, что любому слобожанину за честь. Завтра поутру из Почайнинской гавани две барки пойдут в Запорожье: казакам, что на сечи зимуют и кордон стерегут повезут припас от Киевской сотни. С октября — то, когда распутица начнется, а степь завянет, до самой весны там войску не пройти, вот запорожцы на хутора свои зимовать и уходят, оставив выборную полусотню в караул. Вот над этим конвоем и хотел я тебе старшим поставить. Барки лошадей на борт берут, так что туда-водой, а обратно — конно. За месяц до Параскевы бы обернулись, а там и к сотнику можно было бы подходить, в реестр проситься. Еще тебе что скажу. Гануся, сестра Остапа погибшего, про тебя справлялась не раз. Батько ее казак заможный, сама она по весне заневестится, чем тебе не пара? Свадьбу сыграем на весь Киев, мигом позабудешь про лоевского гарбуза…
Нахмурился Ольгерд при последних словах. Глаза в щелки сощурил, губу нижнюю прикусил, чтобы словом злым казака не обидеть. Правду говорил один из литвинов его смоленского десятка, чтов в веру лютерову крещеный был, благими намерениями дорога в ад выстелена…
Вслух произнес как можно тверже:
— Нет, пан кошевой, прости и не уговаривай, да с пути соблазнить не пытайся. Служба твоя мне мила, мила и Ганна, и дом свой давно уже построить хочу. Да только не судьба.
— Ладно, — вздохнул Молява. — Такого как ты ни кнутом ни пряником не возьмешь, поступай как знаешь. Однако хлопцам своим, тем что на сеч пойдут, я про тебя дам приказ, чтобы если передумаешь, то на борт без расспросов взяли. Впрочем, они все тебя и так уже знают. Припаса там много, опять же казна, так что лишний пистоль в дороге не помешает.
Ольгерд как мог, поблагодарил кошевого, кликнул Измаила, взял увязавшегося проводить их до Киева Сарабуна и, не размениваясь на долгие сборы и прощания, выехал с Куреневки.
Обычно, отправляясь в дальний опасный путь Ольгерд назад не оглядывался, такая была у него примета. Сегодня же словно ткнул его кто-то в спину, обернись. Придержал коня, обернулся, вздохнул тяжело. На пригорке у тына белела тонкая девичья фигурка. Гануся махнула рукой, в которой был зажат ярко алый платок.
Отвлекся Ольгерд от грустных мыслей лишь въехав в подольный Киев. День был базарный, в город понаехала тьма торгового люда и в гомонящей толпе рассуждать было некогда: зевнуть не успеешь, как не обворуют, так затопчут.
У Гостиного двора расстались с Сарабуном. Тот готовясь к разговору с ректором по поводу своего обучения, заметно нервничал и ощупывал упрятанный под одежей подаренный лоевским сотником кошель. Уговорились, что будущий ученый медикус же после разговора непременно заглянет в корчму "У Янкеля" и расскажет как вышло дело, Ольгерд с Сарабуном отправились искать новостей.
Выяснить, где в настоящее время обретается литовский гетман, оказалось проще простого — все немалое торжище гудело от последних известий. Спешившись и ведя коней на поводу, Ольгерд с Измаилом приметели двух увлеченных беседой кераитов и, пристроившись у прилавка заезжего ювелира, сделали вид, что рассматривают товар.
— Вчера мой племянник Израэль, чтоб ему быть здоровым, вернулся из Кейдан — вещал обладатель большого мясистого носа и свисающих чуть не до плеч закрученных пейсов. — Так вот, здоровьем Рахили клянусь, он и рассказал, что Януш Радзивилл, таки сдал Вильну московскому царю, но при этом раздосадовался на польского короля Яна Казимира, доброго ему здоровьечка за то, что нас, евреев, не притесняет. Якобы сей добрый король ему войска на помощь не прислал, вы слышали про такое? Нет, я вас спрашиваю, и с чего бы это Яну Казимиру в эту нищую Литву посылать своих гусаров (крылья им в тухес, за то, что у моего двоюродного брата в Кракове лавку разгромили), когда на него наши новые паны — казаки войной собрались пойти? Ну откуда, скажите, сосед, взять польскому королю войска, если шведы по всем углам его щемят, словно вавилоняне иудеев, чтоб они были все здоровы. К тому же, вы подумайте, где Варшава а где Вильна? Да на одну дорогу туда нужно злотых потратить больше, чем есть сейчас у всех шляхтичей в коронных землях, дай им бог долгих лет, чтоб они успели вернуть евреям все долги! Но разве князь Януш послушает умного совета? И вот, что вы думали, он таки, вместо того, чтобы, как это принято у всех приличных людей, одолжить у евреев немного денег, нанять недорогих германских ландскнехтов и выиграть свою гойскую войну, собрал литовский сейм из верных магнатов, отложился от Речи Посполитой и заключил союз со шведами! И теперь он Великий литовский князь, чтоб моя Рахиль сорвала свой ангельский голос, и ему от этого легче?! Он сидит себе в Кейданах и делает таки свою унию, а что прикажете делать моему племяннику? Пока они там договариваются, вся торговля остановилась, никто не знает, по каким теперь ценам продавать и покупать!
Уловив из разговора почтенных негоциантов главное: Радзивилл безвылазно сидит в Кейданах, а значит искать его по всей Литве не придется, Ольгерд перестал вслушиваться в разговор и хотел уж было предложить Измаилу отправиться на поиски расхваленной Шпилером корчмы, как вдруг поймал себя на том, что уже давно разглядывает какой-то перстень, лежащий среди других украшений, в беспорядке рассыпанных по куску тяжелого красного бархата. Кольцо — не кольцо, перстень — не перстень, был искусно отлит из золота в виде львиной головы, переходящей из гривы в хвост, чью кисточку золотой царь зверей, замыкая окружность, сжимал в зубах. Грива у льва была усыпана мелкими искрящимися алмазами, а глаза сделаны из двух кроваво-красных рубинов.
Драгоценностей Ольгерд не жаловал, не разбирался в них вовсе, но эта безделушка притягивала почище, чем пчелу медовый цветок.
"Ольге точно впору будет" — подумал он, вспоминая длинные красивые пальцы, которые он совсем недавно сжимал. Ругнулся не в голос, спросил у затаившего дыхание продавца:
— Сколько?
Услышав шепотом объявленную цену скривился.
— Венецианская работа, господин, — словно извиняясь, ответил торговец. — Этому перстню лет сто, не меньше. Так что он стоит своей цены.
Ольгерд высыпал на прилавок чуть ли не половину содержимого кошелька и, не торгуясь, выдал запрошенное, после чего получил в придачу к сокровищу изящную шкатулку, обитую внутри тяжелой парчой, а сверху тонким ярко-красным сафьяном.
Измаил, поглядев на перстень, кивнул, выражая свое одобрение:
— Редкая вещь. Такие делают лучшие ювелиры Венеции и Туниса. Как она в Киев попала, даже представить себе не могу. В любом случае, ты сделал правильный выбор. Та, которой предназначен этот царский подарок, будет счастлива. Такое украшение и любимой жене султана не зазорно носить.
