сказать, что в нём сейчас работал Бертольд Брехт, медленно и упорно идущий к своей славе великого драматурга. Впрочем, «Трёхгрошовую оперу» Энгель уже поставил, и Брехт получил славу и скандальную известность не только как автор текстов песен для кабаре, но и как человек с ярко выраженными левыми взглядами. Коммунистом он так и не стал, точнее, в компартию Германии не вступил, но его взгляды оказались весьма близки к коммунистам весьма крайнего толка.
(Здание имперского собрания в начале двадцатого века, нет этого уродливого стеклянного купола)
Мы договорились встретиться с ним в полдень у парка Тиргартен, откуда открывался роскошный вид на Рейхстаг (здание имперского собрания). Я пришел немного раньше и теперь рассматривал этот угрюмый массивный конструкт, плод воображения сумрачного тевтонского гения. Перед зданием раскинулся аккуратный сквер с фонтаном, около которого прохаживались местные обыватели, в основном представленными семейными парами. Я уставился на массивный купол Рейхстага и прикидывал, куда же тут воткнули Знамя Победы Берест, Егоров и Кантария. Нет, я в курсе, что это было четвертое по счету знамя, которое установили на этот купол, но именно его, Штурмовой флаг 150-й ордена Кутузова II степени Идрицкой стрелковой дивизии принято считать символом Нашей Победы. Мне даже показалось, что я увидел эти фигурки, такие маленькие, как на тех снимках военкоров, несущих этот флаг. Обычные русские супергерои. Да, да, вы скажите, что супергерои — это проявление их, западной псевдокультуры комиксов в которых обсуждают, какими суперспособностями человек-паук отличается от чудо-бабы. Типа герои Вселенной Марвелл № 11, или № 13, или какого-то еще номера, да кто их там разберет. У нашего народа были свои супергерои — Матросов и Космодемьянская, Гагарин и Ковпак, и у наших супергероев была одна общая черта — они были готовы отдать собственные жизни за други своя. Как уничтожить нацию? Дайте им в качестве супергероев Власова и Мазепу, Краснова и Бандеру, Шкуро и Шухевича, вот и получится нравственная деградация, распад. Ладно, даже сейчас в этом спокойном предвоенном Берлине эти мысли рвут мне душу. Вот, сейчас у Кольцова волосы стали дыбом, никак он не может понять, как такая мразь как Шкуро мог стать национальным героем. А для кого-то получилось… Как говориться: скажи мне, кто твой супергерой и я скажу, что ты за народ…
От этих размышлений меня отвлёк Брехт — нескладный, в мешковатой одежде, чудовищно нелепых очках он, тем не менее, был полон энтузиазма и сразу потащил меня куда-то в сторону от площади республики, но куда? Шли мы недолго, Бертольд размахивал руками и говорил, что познакомит меня с замечательными людьми. Просто поразительно, как в нём после всех его мытарств оставалась такая вера в людей и почти что детская наивность. Впрочем, это я — циник с дистанцией в почти сто лет. А люди этого времени еще не были окончательно испорчены самой страшной войной в мире. А вот и первый человек, с которым меня попытался свести Брехт, и искренне, по-детски расстроился, узнав, что я уже знаком, с композитором-коммунистом Хансом Эйслером.
Впрочем, он был так непосредственно полон энтузиазма, что с Эрнстом Бушем мне пришлось знакомиться по второму разу. Однако, Эрнст, которого Брехт тоже намеревался «познакомить с замечательным типом из Москвы», быстро включился в игру, и мы сделали вид, что встретились тут исключительно благодаря старине Берти. Эрнст был уже знаменитым актером и певцом, он исполнял песни на стихи Брехта, которые стали весьма популярны. И еще — он настоящий коммунист, человек с твердыми антинацистскими убеждениями, то есть тот, кто был нам нужен.
О чём говорят трое мужчин, когда встречаются в Берлине и заваливают в одно из таких небольших уютных кафешек, с неповторимой аурой почти домашнего уюта? О бабах? Три раза ха! Мы же обменялись мнениями об искусстве, о новой пьесе Брехта, о старине Энгеле, театральном режиссере, сумевшем раскрыть потенциал пьес Брехта, к нашему сожалению, Эрих на встречу не пришёл, приболел. А потом перешли на политику: в частности, на угрозу нацизма, которая немного отступила после победы левых на выборах в Рейхстаг, но осталась более чем реальной. Договорились и о создании антифашистского комитета деятелей науки и искусств. Объединение левых сил давало им надежду на то, что нацизм не пройдёт. А когда мы уже выходили, расставаясь, я на минуту задержал Эйслера и с ним завёл разговор о бабах. Точнее, об одной женщине. Я попросил его узнать, или Мария Остен сейчас в Берлине. И передать ей весточку от меня. Ханц был близок к руководству компартии и вхож к местным коминтерновцам, поэтому мог что-то выяснить. Но тот мне сразу сказал, что Марию давно уже направили в Париж, но все же можно попытаться что-то узнать. На следующее утро он перезвонил мне в гостиницу. Оказалось, что Мария должна вскоре вернуться в Берлин. И это обрадовало даже не столько меня, сколько Кольцова, который всё реже проявляется в моем подсознании, казалось, он растворяется во мне, и только при имени Марии Остен начинает царапаться, дабы я помнил, кто и кого любит в этой жизни.
* * *
Мюнхен
6–7 июля 1933 года
Времени у меня было не очень много, поэтому я сел в поезд и умчался на Запад. Когда я приехал в Мюнхен, то сразу понял, что всё у меня пошло не по плану. Нет, с Генрихом я встретился. И с Томасом тоже — с обоими Маннами. Они оба были заняты переездом. В Мюнхене для них становилось некомфортно. Генрих жил в Берлине, где был избран председателем Прусской академии искусств, к тому же он был еще пять лет до этого он стал ее академиком отделения литературы. А вот Томас и их младший брат Виктор проживали в Мюнхене, долгое время. Когда умер их отец, были проданы его активы в Любеке, и семья жила на проценты от полученных денег. Так что Манны не слишком-то и жировали. Все братья ненавидели нацизм и оба писателя — Генрих и Томас делали заявления о необходимости борьбы с Гитлером и его партией. А в Мюнхене и Баварии национал-социалисты становились всё сильнее.
— Насколько я знаю психологию, камрад Михаил, в тяжелой жизненной ситуации у человека проявляются определенные поведенческие реакции: страх, бегство, агрессия, депрессия, солидарное сопротивление, так вот, у еврейского народа преобладает бегство. Когда мы чувствуем, что сгущаются тучи, то берем ноги в руки и начинаем очередной исход. Поэтому мы предпочитаем не смешивать свою кровь с аборигенным населением, чтобы не было сложно рубить корни во время вынужденного бегства. Мы можем вернуться, но останемся чужими на любой земле.
— Томас, всё-таки, что ты сейчас чувствуешь?
— Знаешь, умный еврей уедет до того,
