— Даже так… — протянул Трубецкой, почесал ногтем висок и краем глаза посмотрел на Бенкендорфа. — Ну, значит, за батюшкой съездить нужно. Вы его только не сильно помните, все ж таки священного чина особа…
Афанасий кивнул, не моргнув глазом.
— Рот, ясное дело, лучше заткнуть, чтобы не закричал с перепуга, а чтобы больше по дороге не бить, смотрите у меня!
— По дороге — не бить, — повторил Афанасий, сделав ударение на «по дороге».
— А у Прокла Кузьмича семья большая?
— Жена, детей пятеро.
— А дом где стоит, на краю села или в середине?
— Так на краю, на горе поставил новый дом. Хорошая изба, пятистенок. И окна даже со стеклом, во как!
— Так, значит, батюшку привезти сюда, а старосту, чтобы два раза не ездить… Ну, повесить его, что ли… К господскому дому, говоришь, водил?
— И показывал, куда тамошний барин свое добро прятал, все выдал, ирод.
— Значит — повесить. Жену и детей из дому вывести, да дом…
— Не, жалко дома, — возразил Афанасий. — И вдову с детьми чего на улице оставлять? Жалко. А Прокла Кузьмича мы повесим, не сомневайтесь. Там у них на околице и осина имеется подходящая.
— Значит, так тому и быть, — подвел итог Трубецкой. — Что еще?
— Еще… — Афанасий в который раз оглянулся на мужиков. — Мы тут вещички Силантия глянули… Покойничку они-то ни к чему, разве что вдове его что сгодится… Так он это… Вор он, Сергей Петрович. Супротив обчества вор. Мы у него в котомке в онучах чистых, что про запас держал, нашли, значит… Медью два рубля нашли, серебром шышнадцать рублей да золотом еще. Не знаю сколько, французское золото… И вот еще…
Афанасий развернул свою шапку и показал князю золотые часы-луковку, два кольца с камешками и цепочку.
— Та-ак… — протянул Трубецкой, сразу став серьезным. — Что же это ты, Афанасий? Ведь божился, что мужики поняли, что никто воровать не станет, что мое слово — закон. Божился?
Афанасий кивнул со вздохом. Искренне кузнец, похоже, расстроился, от души.
— Так что, я теперь и доверять вам не могу, Афанасий? — Трубецкой повысил голос, увидев, что мужики из его отряда стоят тут уже все, кроме дозорных. И солдаты, освобожденные из плена, и оба испанца, и Томаш Бочанек, и даже Александра стоит в стороне, слушает. Мальчишек обоих — Кашки и Антипа — не было, так и не должно быть, они при деле и ждут команды.
А остальные — слушают.
Бенкендорф тоже слушал. Неудачно, наверное, получилось: почти семейные разборки при постороннем. Что он подумает про Трубецкого и его людей? Хотя — оно и к лучшему. Пусть слышит. Пусть поймет, что и как связывает сумасшедшего подпоручика и звероватых на вид мужиков. Уж, во всяком случае, не душевное братство и всеобщее равенство.
Точно — к лучшему получилось. Чтобы без иллюзий.
— Так что скажешь, Афанасий? Ты за всех поручился, с тебя спрос.
— Не углядел, Сергей Петрович… Разве ж я мог подумать, что он… Ведь на кресте все клятву давали. Медь — себе, серебро — в артель, а золото — барину. Чего уж тут не понять? Хочешь, барин, — наказывай.
Вот такая вот прикладная лингвопсихология. Пока все нормально — Сергей Петрович, как дело к наказанию — барин. То ли снимая с Трубецкого чувство вины, что своего наказывать будет, то ли для себя и остальных — не чудаковатый, но душевный Сергей Петрович наказывать будет, а барин, которому это от бога положено. Так испокон века было, и не нам того менять.
— Наказывай, — повторил Афанасий.
Все молчали. Звенели комары, с низким гудением пролетела здоровенная черная муха.
— Значит… — протянул Трубецкой.
Еще когда он учился в школе, учитель истории подобным образом изводил весь класс, раскрыв журнал и ведя рукой по списку, тянул: «К доске пойдет… к доске пойдет… пойдет…»
— Значит, так, — сказал Трубецкой. — Медные деньги отдадите вдове Силантия, им без кормильца тяжело будет. Из своих денег туда еще рубль добавишь, Афанасий… Рубль у тебя есть?
— Есть, как не быть…
— Серебро — в артель, золото в мой мешок положите, с казной. Но если еще кто так опозорится — его повесить велю, а Афанасия пороть будете сами… Слышал, Афанасий? И все слышали?
— Слышали, Сергей Петрович, — нестройным хором ответили мужики.
Снова — Сергей Петрович. Значит — поняли и приняли. И не в обиде. И не дай бог кому-то снова провороваться.
— Значит, так тому и быть, — подвел итог Трубецкой. — Сход закончен, ступайте с богом.
Мужики расходились, переговариваясь вполголоса.
— Слышь, Афанасий! — Трубецкой снова сел в траву.
— Чего?
— Ты в Гостищево с собой корнета возьми. Мало ли что случится, может, француза допросить придется… Постарайтесь никого из солдат по возможности там не трогать, чтобы село не спалили потом. Но если придется…
— Понятно, Сергей Петрович. — Афанасий нахлобучил шапку и сказал, понизив голос до шепота: — Спасибо, не опозорили…
— Это ты о чем, Афанасий?
Кузнец поклонился и ушел.
— Вы что-то хотели спросить, Александр Христофорович? — спросил Трубецкой, поманил одного из мужиков и указал пальцем вначале на самовар, а потом на чашку возле себя.
— Ну, знаете ли… — Бенкендорф поправил усы и сделал паузу, пока мужик наливал Трубецкому чаю. — Столько вопросов…
— Так задавайте, у меня от вас секретов нет…
— Раз нет… Медь — мужикам, серебро — в артель… Что за артель? На что собираете деньги?
— А вы как думаете, Александр Христофорович? — прищурился Трубецкой. — Медь на проживание — семье отправить, самому потратить. А серебро… Война закончится, куда мужики денутся, как полагаете? Правильно, по домам пойдут, к барину. Крепостные они, ясное дело, и не мои. Вот и обещано каждому, что, как мир настанет, каждого из них выкуплю артельными деньгами. С семьями, понятно. Тех, кто захочет.
— И есть те, кто воли не желает?
— Трое. Я удивился, спросил — почему, а они говорят: чего они там, на воле, не видели? Барин, говорят, у них хороший, добрый, лишку не просит, а когда голодные годы были, так всю деревню на свои кормил, из своих запасов. А на воле кто о хрестьянине позаботится? — Трубецкой положил в рот кусочек сахара, осторожно отхлебнул чай. — Только я думаю, что они тоже на свободу захотят, когда денег прибавится. Они здесь приобретают очень дорогостоящие привычки. Сахар к чаю каждый день, хлеба от пуза. Некоторые впервые мяса вдоволь поели свежего. Убивать научились опять же… Как с такими привычками да на барщину? И барина пожалеть нужно, какой бы добрый он ни был, а знать, что душегубец рядом живет, который не один десяток человек своими собственными руками…
