— Понятно. Ну а золото для барина?
— А мне нужны деньги, — спокойно пояснил Трубецкой. — У меня большие планы.
— Торговлей заняться? Крепостных прикупить?
— Это вы так меня оскорбить хотите? Не получится. — Трубецкой с самым добродушным видом снова отпил из чашки. — Не по чину подпоручику в отставке обижаться на полковника и флигель-адьютанта. Вам и месяца не пройдет — генерала пожалуют, а я… Какие обиды? И, простите, есть запрет на сбор трофеев? После боя кто-то наказывает солдата, обыскавшего ранец убитого?
— И вы тоже обыскиваете ранцы убитых? Карманы, в запасные онучи заглядываете? — Бенкендорф даже не стал скрывать брезгливость в голосе.
— Зачем же? Да и много ли золота найдешь в ранце солдата? Да еще сейчас, по пути к Москве? Вот когда они обратно пойдут… побегут… Но это для меня слишком мелко. И планы у меня большие. Мне много денег нужно.
— Миллион?
— Да, пожалуй, что и больше, — невозмутимо возразил Трубецкой. — Но для начала — миллиона хватит. И не нужно делать вид, что вы сами относитесь к деньгам с пренебрежением, Александр Христофорович. Ведь и сами наверняка подумывали, чтобы своих крепостных на волю отпустить и не барщиной с ними зарабатывать, а арендой? Задумывались ведь. И отпустите, станете с них получать. Мы же с вами оба знаем, что благие дела в нашем богом спасаемом Отечестве если и можно совершать, так только имея тугую мошну. Да и то если повезет. Не так? Надумаю я, скажем, дорогу проложить от Москвы к своему родному Нижнему Новгороду, не хляби нынешние, а такую, чтобы и в непогоду проезжая была. И что — прямо вот так и смогу работы начать? Нет, вначале мне нужно будет к Его Императорскому Величеству пробиться, получить Высочайшее разрешение, а просто так меня никто не пустит благие дела творить. На улице императора останавливать? Нужно будет платить людям и людишкам, чиновьей, простите, сволочи. Получить, может быть, разрешение и снова… платить-платить-платить-платить… Не за работу людям, а чтобы не мешали, чтобы чиновники за руки не хватали… За все платить, чтобы материалы прислали добротные, а не гниль какую-нибудь, чтобы рабочих нанять… Так?
— Так, — чуть помедлив, ответил Бенкендорф.
— А если я, предположим, школы соберусь открывать? У меня вот мальчишки в отряде — умницы, толковые, все прямо на лету схватывают, только вот читать-писать не умеют. И ничего им в этой жизни не светит, Александр Христофорович. Могут попытаться выслужить дворянство в армии… Полагаете, это легко? По торговой части пристроиться? Так они крепостные, между прочим. А если я захочу таких собрать, да в школы, да потом за границу на учебу отправить, чтобы инженерами да учеными сюда вернулись… Мне это позволят? Университет создать не императорский, а по европейскому образцу — вольный, на самоуправлении… Разрешат? Не станут расспрашивать да выяснять: а зачем? Уж не умышляет ли Сергей Петрович Трубецкой чего-то скверного, богопротивного? Разговоров у нас много о благе народном, а после войны — еще больше будет, уж вы мне поверьте. Молодежь в заграничном походе такого в Европе насмотрится, таких идей нахватается, что… И начнут мечтать Россию переделать. Со своим диким умом да к просвещению и свободе Отечество привести захотят. До крови, не дай бог, дойдет. Пугачевский бунт детской шалостью покажется, Смутное время — волшебным приключением…
— Сколько вам лет? — неожиданно прервал Трубецкого Бенкендорф.
— Родился в тысяча семьсот девяностом году августа двадцать девятого дня, — без запинки ответил Трубецкой. — Выходит — скоро двадцать два. Да вы и сами наверняка про меня все знаете.
— Вы говорите и ведете себя как человек значительно старший. Я слушаю вас и ловлю себя на мысли, что разговариваю с человеком куда старше и опытнее меня. Хотя ничего нового и необычного вы вроде бы и не сказали. Разве что о революции в России… Не верится мне, что такое возможно.
— И вы полностью отрицаете такую возможность?
— Нет, наверное. Нельзя ни в чем быть уверенным. Но и в том, что вы собираетесь на войне добыть богатства, посредством которых Россию желаете преобразить… Тоже ведь нельзя быть уверенным. Ведь так? Слишком уж вы экстравагантный способ выбрали.
— И все-таки я полагаю, что у меня получится.
— Миллионы найти?
— И это тоже. Война дает шанс, Александр Христофорович. Давайте мы к этому вопросу вернемся после войны. Году так к пятнадцатому…
— Полагаете, война столько продлится?
— А сами посудите: Наполеона из России выбить раньше, чем до Рождества, не получится. Так? — Трубецкой допил чай и поставил пустую чашку на землю.
— Так.
— Затем придется идти в Европу. До Парижа от границы полторы тысячи верст, да не просто прогулки, а боев. Год, считайте, не меньше, пока немцы спохватятся да против Наполеона выступят, австрийцы. Получается, что только к четырнадцатому году мы в Париже будем. Ну и на все возможные неожиданности добавим еще месяцев шесть. Получается, в июне тысяча восемьсот пятнадцатого года все и закончится. Вы еще в нынешнем июле станете генералом, а там, глядишь, генерал-адьютантом, а я…
— А вы — богатым человеком, — со странной интонацией в голосе сказал Бенкендорф.
— А я — богатым человеком, — подтвердил Трубецкой. — И вот тогда мы встретимся и продолжим наш разговор. И если к тому моменту вы сочтете, что я достоин вашего общения, то…
— Человек, который во время войны приобретет состояние… на трофеях?
— На военной добыче, я надеюсь. Монастырей и обывателей я грабить не буду, а если полковую казну французскую добуду — так почему и нет?
— Чтобы таким образом миллион собрать, много придется полковых денежных ящиков вскрыть…
— У французов полков много, — улыбнулся Трубецкой. — Я буду очень стараться. Но хочу, чтобы вы знали: не ради собственной наживы. Пока прошу поверить, а потом… потом надеюсь делом доказать и вас в союзники привлечь. Не за деньги, упаси бог!
— И что же вы сейчас просите? Авансом?
— Помощи прошу. Мне оружие нужно специфическое. Егерские штуцеры нужны, может, сотня, может — больше. Порох нужен. У французов мы его отбираем, но мне нужно много. Сразу много. Еще нужно отпущение грехов тех солдат и даже офицеров, которые в моем отряде воевать будут. Чтобы все, что мы сделаем, на мне было.
— И много у вас сейчас военных? Откуда?
— Пять человек гусар, десятка два пленных мы освободили из разных полков. Два испанца, Родриго и Хосе, к нам после боя прибились, говорили, что и остальные испанцы тоже хотели к нашим перебежать, да все не получается. Поляк, мальчишка, Томаш Бочанек.
