К завтраку моя ночная «собеседница» не вышла, и я получил повод, с благословения губернаторши, нанести ей профессиональный визит.
В нашем флигеле, довольно густо населенном не переводящимися гостями, в дневное время бывали только слуги. Я переждал у себя, пока ленивая, медлительная челядь кое-как приберется в комнатах, и направился в апартаменты миледи. Двери мне отворила камеристка, женщина лет тридцати пяти, со светлыми, прикрытыми кокетливо повязанным платком волосами и цепким, холодным взглядом очень светлых глаз.
— Я доктор, — зачем-то объявил я, хотя нам уже приходилось сталкиваться в коридоре, — мне хотелось бы переговорить с Елизаветой Генриховной.
Глаза камеристки из холодных стали ледяными, она презрительно оглядела меня с головы до ног, ничего не ответила и молча, повернувшись спиной, пошла в спальню хозяйки.
От такого «теплого» приема я даже слегка растерялся. Никаких конфликтов у меня с этой женщиной не было, мы лишь пару раз проходили мимо друг друга в коридоре, и такое странное поведение было ничем не мотивировано. Подумать, что миледи пожаловалась служанке на мое ночное поведение, и та, обиженная за хозяйку, внезапно возненавидела меня, я не мог. Осталось ждать, чем кончится ее уход в спальню хозяйки.
— Госпожа Вудхарс просят подождать, они скоро выйдут, — сказала она, вернувшись и не глядя мне в глаза.
Я поблагодарил и уселся в кресло у окна. Камеристка поместилась в другое такое же кресло так, чтобы я был в поле зрения. Так мы и сидели рядком. Я искоса наблюдал за ее поведением, а она смотрела на меня неотрывно ненавидящим взглядом и нервно вздрагивала, когда я менял позу. Наконец из спальни в сопровождении горничной вышла хозяйка.
Лицо ее было бледнее обычного, и она старательно не встречалось со мной взглядом.
— Марья Ивановна беспокоится, не заболели ли вы, сударыня, и просила меня навестить вас, — сказал я, немного переиначив действительность. Навестить миледи была моя собственная инициатива.
— Благодарю вас, я чувствую себя хорошо, — безжизненным голосом ответила Елизавета Генриховна.
— Простите, но мне кажется, что вы нездоровы. Не соблаговолите ли вы дать мне руку.
— Зачем? — быстро спросила миледи Вудхарс.
— Хотелось бы проверить ваш пульс, — церемонно заявил я.
— Извольте.
Миледи нерешительно протянула мне руку. Я машинально взглянул на камеристку. Та, оскалив мелкие зубы и сощурив глаза, ненавидела уже нас обоих.
«Может быть, она сама имеет виды на Вудхарс?» — подумал я. Эта баба начинала меня нервировать.
— Нельзя ли нам остаться наедине, — спросил я, обхватывая пальцами тонкое запястье Елизаветы Генриховны. — Медицинский осмотр принято проводить без посторонних.
— Я не посторонняя! — с плохо скрытым бешенством, сказала камеристка.
— Вас, если будет такая нужда, я также буду осматривать без свидетелей, — холодно ответил я этой странной женщине.
— Оставьте нас, Лидия Петровна, — попросила миледи. — Доктор прав.
Лидия Петровна сначала вспыхнула, потом побледнела, порывисто вскочила и, величественно ступая негнущимися ногами, прошла в спальню, не закрыв за собой дверь.
— Ах, полно, доктор, пусть ее слушает, — слабо улыбнувшись, прошептала Елизавета Генриховна и сделала предостерегающий жест.
— У вас не было сердечных болей? — задал я двусмысленный вопрос.
— Нет, сердце у меня здоровое.
— Откройте рот, — попросил я, — и скажите: а-а-а. О, у вас воспаление миндалин. Это очень опасно, при осложнении может начаться чахотка. Лидия Петровна! — позвал я камеристку. — Будьте любезны, принесите из кухни стакан горячего молока и, если есть, малиновое варенье.
Лидия Петровна, подслушивающая наши переговоры, тут же возникла в комнате. Она вперила в меня «проницательный взор», словно пытаясь проникнуть в тайные, коварные замыслы.
— Извольте выполнять! — рявкнул я, теряя терпение. Эта нереализованная лесбиянка начала действовать мне на нервы. — Не то велю выдрать вас на конюшне, — добавил я, видя, что она не собирается двигаться с места.
Лидия Петровна побледнела и отшатнулась, как от удара. Если бы ее взгляд мог испепелить, я бы тут же сгорел дотла.
— Ну… твою мать! — закричал я и замахнулся рукой на эту предтечу феминизма.
Лидия Петровна отпрянула и выскочила из комнаты.
— Зачем вы так… — укоризненно сказала Елизавета Генриховна. — Она по-своему заботится обо мне…
— Оставьте, — довольно резко ответил я, — она заботиться не о вас, а о себе. Ваша камеристка просто в вас влюблена.
— Конечно, — согласилась миледи, — она меня, как говорили у нас в институте, «обожает», мы так давно живем вместе, что это не удивительно.
— По-моему, ваша Лидия Петровна типичная лесбиянка.
— Нет, она русская, из псковских крестьян. У моего батюшки там имение…
Я с интересом посмотрел на эту «крепостницу», но ничего объяснять не стал.
— Мне хотелось бы поговорить с вами о нашем давешнем рандеву.
— Я знаю, что вы меня осуждаете, — произнесла красавица, отводя взор. — Умоляю, забудьте то, что я вам вчера наговорила.
— Говорили вы не такие уж глупые вещи, только не совсем так, как их стоило бы говорить. В тех местах, откуда я прибыл, искусственный отец не такая большая редкость. Это вы извините меня, я сам вспылил и наговорил вам гадостей. Вы слишком хороши, чтобы отнестись к вам не как к прекрасной женщине, а как к случайной связи.
Комплимент миледи польстил, и у нее слегка порозовели щеки.
— Но ведь вы любите свою жену!
— Люблю, — сознался я, — и очень о ней беспокоюсь. И вместе с тем… И вы ведь тоже любите своего мужа?
— Да, — быстро сказала она, — всё это я хотела сделать во имя нашей любви.
Господи, как сложно оставаться верным, добродетельным супругом, глядя на хорошенькое женское личико!
Как-то сама собой ручка, которую я так и не отпустил с начала нашего разговора, оказалась у моих губ, потом моя ладонь нечаянно скользнула под широкий рукав ночного капота и стала поглаживать нежную кожу тонкой руки.
— Барыня, можно я уйду в людскую к сенным девушкам? — прервал нас голос горничной.
Елизавета Генриховна вздрогнула и убрала свою руку из моих ищущих пальцев.
— Конечно, Аглая, иди.
Горничная, радостно блеснув глазами, убежала к подружкам.
— Мы, кажется, теряем голову, — виновато сказала миледи.
— Приходите ночью ко мне, — торопливо прошептал я, услышав шаги камеристки. — Мои комнаты угловые, соседей не слышно, мы сможем поговорить…
— Я право не знаю… — начала говорить Елизавета Генриховна и замолчала. В комнату влетела Лидия Петровна.
