— Я право не знаю… — начала говорить Елизавета Генриховна и замолчала. В комнату влетела Лидия Петровна.
— Вы принесли то, что я просил? — спросил я, глядя на полупустой стакан с молоком в ее руке.
— Вот молоко, — с ненавистью прошипела она и со стуком поставила стакан на стол.
Я подошел и взял его в руку. Молоко было холодным.
— Мне неудобно вмешиваться, миледи, но на вашем месте я не стал бы терпеть такого к себе отношения, — проговорил я, равнодушно глядя в окно.
— Право, Лидия Петровна, доктор имеет резон…
— Так-то вы, Елизавета Генриховна, платите за мою вам преданность! Мало я для вас сделала! Мало ночей не спала, оберегая ваш покой! Мало вас покрывала! Да захоти я, такого бы насказала про вас!..
Дело приобретало неконтролируемый оборот. Камеристка совсем сбрендила и пошла на прямой шантаж. Мне было, честно говоря, совсем не интересно, что такого может насочинять злобная эта баба. Я читал, что отношения слуг с господами часто бывали сложными, но здесь налицо была чистая дискриминация наоборот.
Миледи с ужасом смотрела на распоясавшуюся наперсницу, и было видно, что она просто боится ее.
— Не пойти ли нам прогуляться для моциона, — невинным тоном предложил я, — погода, по-моему, просто чудесная.
Обе женщины оторопело уставились на меня.
— Вы, госпожа Вудхарс, переоденьтесь для выхода, а вы, любезнейшая, пришлите сюда горничную, пусть поможет барыне.
Лидия Петровна взяла себя в руки и воспользовалась предлогом, чтобы прервать опасный для них обеих разговор, пойдя даже на то, чтобы оставить меня наедине с хозяйкой.
— Извините ее и меня, Алексей Григорьевич, но Лидия Петровна последнее время стала такой нервной…
— Почему вы терпите ее? — спросил я напрямую. — Она что, знает о вас что-нибудь такое, что вам может повредить?
Елизавета Генриховна покраснела и смутилась.
— Ничего особенного, только то, что знаете и вы, о правах наследования моего мужа. Возможно, это оттого, что она уже давно при мне и считает себя вправе…
Как и большинство своих фраз, эту миледи не договорила. У нее эти недоговоренности получались многозначительными и очень симпатичными. Впрочем, с такими глазами и фигурой она могла позволить себе много недостатков, которые делали ее еще милее.
— А почему вы не отошлете Лидию Петровну назад в отцовское имение. Я понимаю, это не мое дело, но стоит ли терпеть несносный характер вздорной бабы.
— Я уже пыталась, но она отказывается уезжать. Не жаловаться же мне губернатору на собственную крепостную.
— А вы ей дайте вольную, — посоветовал я.
— Как вольную?
— Да так. Она станет свободной и пусть делает, что хочет. Если будет докучать вам, пожалуйтесь на нее в полицию, губернатору, в конце концов.
— Я подумаю, — сказала Елизавета Генриховна. — Вообще-то раньше мы с ней ладили. Она стала такой нервной и несносной после вашего приезда. Я даже подумала, не связывает ли что-нибудь вас?
— Мне кажется, я здесь увидел ее впервые в жизни. Хотя чем-то мне ее лицо кажется знакомым.
Про себя же я подумал, что в этом времени я встречал не так уж много людей, чтобы не запомнить такую колоритную личность. И не лицо Лидии Петровны мне показалось знакомым, а странное, ничем не мотивированное высокомерие и ледяное, замораживающее величие.
— Вы знаете, Алексей Григорьевич, может быть, вы и правы, я думаю, действительно стоит отпустить Лиду на волю.
Идея ей, кажется, понравилась. Я вышел в общую гостиную и ждал, пока миледи не будет готова к прогулке. Она вышла в новом нарядном платье из голубого ситца. Я в первый раз увидел ее не в черном, и был совершенно очарован. Голубой цвет оттенял ее глаза и делал их еще более выразительными. Глубокое декольте подстегивало воображение. Я пытался быть джентльменом и не запузыривать скользящих взглядов за пазуху спутнице, хотя там и было на что посмотреть.
Мы вышли из гостевого флигеля и углубились в парк, окружающий резиденцию.
Я был здесь впервые и с интересом рассматривал искусственные гроты, беседки, павильончики разных стилей и эпох.
Все постройки содержались в отменном порядке и не напоминали заплеванные парки культуры и отдыха времен недоразвитого социализма и недоделанного капитализма, в которых развлекалась наша непритязательная публика.
Мы с Елизаветой Генриховной молча шли по аллее обсаженной толстыми вязами. Оставшись наедине, оба испытывали смущение и не знали, как перевести отношение в новую, более интимную плоскость. Наконец я решился прервать молчание и попросил:
— Расскажите, как вам здесь живется?
— О, первое время, после отъезда мужа, было очень тоскливо. Потом я познакомилась со здешним обществом, вошла в курс отношений и как-то свыклась. Губернаторская чета — очень милые люди…
— Что вы думаете обо мне? — решился я задать прямой вопрос. — Давеча вы обмолвились, что я не от мира сего.
Упоминание о ночном рандеву миледи смутило, и у нее порозовели щеки.
— Вы, наверное, меня презираете… — начала говорить она.
— Напротив, я восхищаюсь вами, — перебил я. — Решиться на такое… Меня немного задело то, что вы… как бы это сказать, не испытывали ко мне никакого интереса…
— Но вы ведь любите свою жену и не скрываете этого…
— Вы так хороши, что я не могу категорично сказать этого в данную минуту. Мы всего лишь люди, и наши слабости и несовершенства…
— Почему же вы ушли ночью? — спросила она, не глядя на меня.
— Потому, что я не могу любить женщину через прорешку в рубашке. Вы, кстати, не устали? Может быть, присядем, отдохнем?
В этот момент мы как раз проходили мимо очень симпатичной, увитой хмелем беседки, и я указал на нее.
— Если только вы тоже хотите… — Я, конечно, хотел, и очень…
Мы вошли в беседку. Внутри ее стояли друг против друга два широких дивана, обитых сыромятной, крашенной в желтый цвет кожей. Стенки беседки были высоки, и то, что делается внутри, можно было увидеть только через входной проем. Я подвел красавицу к дивану и ненавязчиво попытался усадить рядом с собой.
Елизавета Генриховна попыталась отнять у меня свою руку и сесть напротив меня. Я ее не отпустил и, притянув, поцеловал в губы. Поцелуй у нас не получился. Миледи не сопротивлялась, но и не ответила мне. Я не стал настаивать на ответной ласке и опустился на диван, заставив Елизавету Генриховну сесть ко мне на колени.
Думаю, что такого с ней не проделывал никто, и она явно не знала, как реагировать на такую «фамильярность».
— Отпустите меня, вам, наверное, тяжело… — сказала миледи типичную для такого случая оправдательную банальность и попыталась встать с моих колен.
