Затем я стрелял только по людям. Брать в плен всякий сброд нам ни к чему. Последнюю стрелу послал в пытавшегося ускакать в город лучника. В его спине уже торчали два арбалетных болта. Наверное, стеганка хорошая, многослойная. Я выстрелил в шею, открытую, потому что шлем у лучника был маленький, не имел назатыльника. Кто к нам со стрелами пришел, тот от стрелы и погиб. До ворот лошадь доскакала без всадника.
— Вперед! — крикнул я своим бойцам.
Времени рассиживаться у нас нет. Рядом сеча идет лютая. Англичане прорвали передний полк правого фланга, но оказались зажатыми двумя из второй линии. Отступать им теперь некуда, поэтому рубятся отчаянно. Французы, которых больше, тоже отступать не собираются. Они давно ждали этой возможности сойтись в рукопашной и отомстить за прошлые поражения.
Мои бойцы быстро добили раненых, в том числе и легких. Пленили только двоих командиров — рыцаря Робера Микона и оруженосца Никотена л`Эско, причем первого привели под руки, потому что покачивался, как пьяный. Из носа у него текла густая кровь, делая красными светло-русые усы и бородку в форме вытянутого полуовала.
На вид ему было года тридцать три, а произнес обиженно, совсем, как мальчишка:
— Это не по-рыцарски — нападать из засады!
— А бить в спину — по-рыцарски?! — удивился я и подковырнул: — Или ты собирался объехать и напасть спереди?!
— Вы знали, что мы нападем, — произнес он в оправдание.
— Тогда ты глупее, чем я думал, потому что должен был догадаться, что мы встретим вас! — бросил ему и приказал своим людям: — Надежно свяжите их. Двое пусть останутся стеречь. Остальные, по коням!
Англичане еще сражались, но было понятно, что долго не продержатся. Я повел своих бойцов в обход сбившихся в кучу, перемешавшихся англичан и французов. Где-то там, впереди, были лучники. Доспехи на них легкие, поэтому вряд ли полезут в свалку, где у них шансов маловато. Наткнулись на них сразу же, как только обогнули левый фланг французских воинов. Я недооценил лучников. Они-таки полезли в бой, помогая своим рыцарям, которых становилось все меньше. Мы ударили лучникам в спину. Я убил двоих пикой ударами в спину. В теле второго она застряла, пришлось выронить. Дальше бил булавой. По головам сверху и сбоку, в район виска, где шлем защищает слабее. Рядом кололи пиками и рубили короткими фальшионами, наклоняясь вбок, чтобы дотянуться, мои арбалетчики. В свалке грозные английские лучники превратились в легкую добычу. Мы перебили их за несколько минут, после чего поскакали к правому флангу.
Там группа англичан, человек двадцать, медленно отступали в сторону рощи, из которой Бертран дю Геклен опасался нападения. Это были лучники, которые прикрывали с боков воина с двуручным датским топором, оба лезвия которого были в многочисленных зазубринах, отчего напоминали неумело сделанные пилы. Судя по богатым доспехам и сюрко, это знатный рыцарь. Герб так забрызган кровью, что не разберешь, что на нем изображено. Рыцарь устал махать тяжелым топором, движения замедлились. Война — это все еще тяжелый физический труд, требующий постоянных тренировок, а на них у знатных сеньоров стало не хватать времени. Рыцарь не успевал попасть в наседавшего, верткого воина с обычным мечом, скорее всего, оруженосца, но и не подпускал его близко, продолжал медленно пятиться к роще. Справа от рыцаря было свободное пространство, чтобы никто не мешал размахиваться. Я подождал, когда он махнет топором в очередной раз, рывком бросил туда коня и, поравнявшись с рыцарем, ударил шестопером сверху по шлему-бацинету, вытянутое, острое забрало которого было свернуто вправо. Таким ударом трудно убить, потому что под шлемом сверху прокладка из войлока, часто двух-трехслойная, а на голове у многих еще и шапочка кожаная или шерстяная. Зато легко вырубить. Что и случилось. Англичанин выронил топор, но сам не упал, а только осел на землю, схватившись двумя руками за шлем. Наверное, в голове сейчас пчелы роятся.
— Это мой! — прикрикнул я на французского оруженосца, который до этого сражался с ним, а теперь намеривался объявить своим пленником.
Оруженосец, оценив мой шестопер, занесенный для удара, выругался и быстро побежал к другой группе англичан, которые еще пытались защищаться. Такой шанс захватить пленного и получить выкуп не скоро ведь подвернется. Не так уж и часто французы разбивают англичан. Надо было не упустить его.
Мои бойцы перебили остальных, отступавших к роще, и, согласно данной перед боем установке, под командованием своих сотников поскакали по полю к тому месту, где англичане оставили лошадей и обоз. Туда они доберутся первыми и добычи захватят больше, чем на поле битвы.
Я подождал, когда англичанин очухается, после чего поставил его в известность:
— Ты мой пленник. Назовись.
— Граф Ангус, — послышался глухой голос из-под шлема.
— У тебя появилась хорошая привычка сдаваться мне в плен! — сказал я насмешливо, снимая свой шлем.
Граф Ангус снимать шлем не спешил, поэтому не могу сказать, какое у него было выражение лица, когда узнал меня.
Попал в плен и Джон Девро — второй командир пришедших из Ниора англичан, а также множество рыцарей и оруженосцев, английских и гасконских. Ни одного неблагородного воина английской армии в живых не осталось. Кроме тех, конечно, кому удалось сбежать, а таких было немного. Англичане настолько были уверены в победе, что расседлали лошадей и, спутав им ноги, отпустили пастись. Поэтому мои бойцы захватили весь табун и обоз, быстро и легко перебив слуг и пажей, оставленных охранять имущество.
3
Коннетабль Франции Бертран дю Геклен принимал поздравления. Запачканный кровью и грязью с головы до ног, он стоял возле своего шатра, мелкими глотками пил вино из серебряного кубка, а его слуги наливали из открытой бочки емкостью литров на сто всем, кто подходил, если было во что наливать.
— Мы их отымели! — задорно произнес Бертран дю Геклен и жестами показал, что именно мы сделали с англичанами.
Стоявшие рядом командиры и солдаты весело заржали. После боя смех не такой, как перед ним. Искреннее, раскатистее, громче. Это выплескивается страх, загнанный на самое дно души перед боем. В бою забываешь про страх. Иначе побежишь, управляемый им, и, если останешься жив, смеяться будешь натужно, визгливо, стрёмно.
— Взял кого-нибудь в плен? — поинтересовался Бертран дю Геклен.
— И не просто кого-нибудь, а графа Ангуса, рыцаря Робера Микона и оруженосцев Никотена л`Эско и Джеймса Виллоугби, — ответил я.
Последнего, тяжелораненого, захватили мои бойцы. С графа весь выкуп достанется мне, потому что захватил его в индивидуальном бою, с остальных — треть, как командиру, а две трети будут поделены между бойцами отряда.
— Уступи мне графа Ангуса, дам пять тысяч, — потребовал коннетабль.
Я знал, что граф липовый, что за душой у него от силы тысяча ливров, награбленных в последнее время, но предупреждать Бертрана дю Геклена не стал. Во-первых, я могу недооценивать грабительские способности графа Ангуса; во-вторых, коннетабль — далеко не бедный человек, пять тысяч для него — не деньги; в-третьих, как я заметил, этот малорослый выходец из бедного бретонского рода дружит с манией величия, пока, на наше счастье, не в опасной форме, поэтому обожает брать в плен знатных и богатых. Сейчас он ведет переговоры об обмене Джона Гастингса, графа Пемброука, попавшего в плен под Ла-Рошелью, на свои владения и графский титул в Кастилии. У него теперь был титул французского графа де Лонгвиля, полученный от Карла Пятого. Говорят, коннетабль надеется получить за английского графа сто тысяч флоринов, но, думаю, дело не только в деньгах. Джон Гастингс — потомственный граф. Первой его женой, умершей во время родов, была дочь короля Эдуарда Третьего. И такой знатный сеньор будет пленником когда-то бедного бретонского рыцаря, теперь, правда, тоже графа.
— Он твой, — сказал я и поделился сообщением моих бойцов: — Вроде бы ни один англичанин не ускакал в сторону Ниора, а пешие доберутся не раньше утра. Там не знают, кто победил, а гарнизон должен быть небольшой, два-три десятка человек.
