— Да уж! Самые большие лохи на свете — это те, кто имеет деньги, но не имеет счастья,— негромко сказала медсестра, и я понял, что совершенно напрасно недавно упрекал ее, пусть и мысленно, в тупости.
Тут Первый канал отвлекся от зарубежья, и по экрану пошла подборка региональных сюжетов. Нам показали процедуру открытия электронной библиотеки в селе Горелово Псковской области, два сюжета про освящение — новой атомной подлодки в Северодвинске и музея в Калуге, а также сюжет про визит президента в Анадырь на закладку первого камня в фундамент местной очистной станции.
— Президент у нас молодец, далеко смылся,— одобрил Палыч.
— Да уж… Главнокомандующий, бляха-муха… — хмыкнул Вячеслав.
— Да он, может, не в курсе,— заступился за президента Антон.— Может, ему, как и нам, докладывают только про погромы в Америке и открытие библиотеки в селе Горелово.
. Ну и нахрен он тогда нам нужен, такой красивый?! — злобно рявкнул Васильев, и я увидел такое разочарование на его исцарапанном и битом лице, что рука моя сама потянулась за бутылкой водки.
— Да знают в Кремле всё, что надо! — успокоил собравшихся Вячеслав.— Просто играют в какие-то свои игры, сферы влияния делят или еще чего…
— Нифига себе игры!.. Сколько народу уже полегло! — не выдержал я, наливая водки и себе тоже.
— Их-то это не касается,— ответил Вячеслав.— К примеру, Рублевку сейчас сразу две дивизии охраняют, воздушно-десантная и внутренних войск. Так что там порядок и тишина. По телику давеча показывали — спокойно себе люди в гольф играют, в шортиках и белых носочках. В гольф они там играют, понимаешь!
Все замолчали, с неприязнью глядя в телевизор, где как раз показывали одного из обитателей Рублевки, известного салонного художника. Как будто специально, он вырядился в белые футболку, шорты и носочки. Своими тонкими ручками живописец с натугой удерживал широкую золоченую раму.
— Моя новая картина посвящена последним событиям в Казани.— Холеный человечек лихорадочно тараторил в кадре, выжимая максимум пиара из дорогих эфирных секунд.— Вот, дорогие телезрители, вы видите на этой картине, как несчастная мать держит своего мертвого ребенка, убитого безжалостными погромщиками. Вы также видите, как искажено горем ее когда-то
прекрасное русское лицо… Я безвозмездно дарю эту картину Третьяковской галерее!..
В приступе неконтролируемой ярости Слава ударил кулаком по пульту, и экран погас.
Стряхнув телегипноз, все посмотрели друг на друга.
— Больше всего мне жаль хороших людей,— сказала в наступившей тишине медсестра, устало вливая в себя очередную рюмку водки.— Их в жизни ждет наибольшее разочарование. Страшно подумать, как они будут мучаться от разочарований в гнусной человеческой сущности…
Она тяжело вздохнула и добавила:
— Беда хороших людей в том, что они всех подозревают в порядочности. А их по всей стране — мордой об стол, и давай пытать на предмет семейных заначек или просто так, для развлечения. И делают это ближайшие соседи — те самые, что раньше придерживали дверь, когда вы выносили из подъезда коляску с ребенком…
Она заплакала и прикрыла лицо руками. Все тут же принялись преувеличенно шуметь, звенеть посудой, разговаривать неестественно бодрыми голосами, скрипеть стульями, лишь бы не слышать этот тихий плач.
Я с каким-то восторженным ужасом смотрел на медсестру — совсем юную девушку, так рано созревшую для мудрости, к которой не каждый приходит и в восемьдесят лет.
— У Вали в Казани семья погибла,— негромко сказал мне Антон.— Мать и младшая сестренка. Они напоезде эвакуировались, а его сразу за выездом из города подорвали. Погромщикам почтовый вагон был нужен, с деньгами и ценностями всякими. А весь поезд —так, до кучи пришелся, как в том анекдоте. Человек тридцать сразу погибли, а до раненых «скорые» еще несколько часов не могли добраться — погромщики стреляли. Не со зла, а потому, что боялись, что за ними
менты на этих «скорых» явятся. А менты туда, кстати,так и не приехали. Приказ у них такой был — не провоцировать, а ждать, когда само рассосется.
Я взглянул на Валю, потом на черный экран телевизора и почувствовал, что меня здорово развезло.
Я встал из-за стола и быстро зашагал к выходу, не обращая внимания на лица и слова, обращенные ко мне…
Меня стошнило прямо на крыльце — я блевал на этот поганый мир и одновременно плакал от лютой ненависти к нему. Впрочем, скорее всего, я просто перепил водки и подсознательно искал себе другого, высокоморального оправдания.
Потом на крыльце появился Васильев с литровой «Столичной», и я, выхватив ее у него из рук, упрямо припал к этой бутылке так, будто на ее дне таилось знание, так необходимое всем нам сейчас.
Увы, никакое знание ко мне не явилось — явилась лишь совсем расхристанная, но на удивление бодрая Алена Семеновна и встала на пороге, приманивая меня на вывалившуюся из декольте грудь.
Я не стал говорить Алене ничего обидного, а отдал бутылку Васильеву и послушно пошел за этой женщиной — туда, где нас ждали чистые простыни чужой, но такой роскошной спальни.
Заставу в Торжке мы покидали ранним утром, причем обошлось без долгих проводов — бойцы «Града» со своим командиром во главе ушли еще раньше «по оперативной надобности», как туманно выразился оставшийся дневальный, а пограничники нас и вовсе игнорировали, ибо явно невзлюбили — сказался, наверное, вчерашний конфликт ротного с Валерой.
За руль «форда» снова уселся Палыч — он заявил, что выспался, как слон, хотя это утверждение показалось мне сомнительным. Ночью я своими глазами видел, как Палыч отправился в свою спальню под ручку с медсестрой. Едва ли чтобы тут же заснуть…
Я уселся спереди, рядом с водителем — если видишь его лицо, всегда успеешь разбудить или хотя бы перехватить руль.
Валера нагло разлегся в салоне, неубедительно причитая по поводу своих синяков и шишек — по-моему, он просто готовил себе почву для спокойного дневного сна. У кого поднимется рука будить раненого товарища?
У самой Твери мы неожиданно выскочили прямо на КПП, ощерившийся пулеметами милицейских броневиков. Разворачиваться или прятаться было уже поздно. Но когда Палыч, снизив скорость до обозначенных на знаке двадцати кэ-мэ, подъехал к полосатой будке,
гаишник лишь бросил равнодушный взгляд на документы, которые Игорь совал ему в опущенное окно, и молча поднял шлагбаум.
Дальше шоссе снова было пустым, но сразу после Зеленограда мы встали намертво — уперлись в бесконечную очередь из тысяч автомашин. Судя по тому, как спокойно водители и пассажиры завтракали прямо на капотах или подремывали на утреннем солнышке, эта очередь двигалась весьма медленно.
