Андрей в сортах лаптей не очень разбирался, так что за покупкой «защитного» гардероба пригласил с собой Анюту — так он ее теперь называл. Молодые люди перешли на «ты». Андрею нравилось общаться с Сарафановой, он больше не считал ее глупой карьеристкой. Нет, конечно, эта девушка не могла своим умом превосходить его, Почти-Что-Кандидата… но вообще — соображала. С ней можно было поговорить о Петре. Андрею нравилось, когда он только намекал на факт или историографический феномен, а Анюта сразу же бросалась развивать его идею — в верном направлении, потому что прочитала те же книги, прослушала лекции тех же преподов, сдала те же экзамены. Для Андрея именно это значило «понимание с полуслова»! Кроме того, он был весьма доволен тем, что Анна не ходит на встречи со своим научным руководителем, в отличие от девушки, на которой он когда-то хотел жениться. «С чего это сравнение?» — поймал себя на мысли аспирант. Привычка все осмысливать, разумно препарировать, раскладывать по полочкам закономерно привела Андрея к мысли, что Анюта ему нравится. Он быстро отразил все ощущения на схеме и, довольный, сделал вывод: симпатия имеется, однако разговорам о любви пока не время.
Возле остановки, где они договорились встретиться, Андрею на глаза попалась грязно-белая машина с номером «ИП 721 Г». В голове тотчас возникла расшифровка: «Император Петр» и год рождения империи. «Хорошая примета», — подумал Филиппенко, направляясь с Анной к магазину. Ведь должно же быть в жизни хоть что-нибудь хорошее!
Андрей надевал то такие порты, то сякие, менял кушаки и онучи, потом выходил из примерочной и красовался, а Анна смотрела, давала оценки, комментировала. В перерывах между комментариями бросала любопытные взгляды на женские отделы с украшениями, бельем и галантереей. Чувствовал себя Андрей немного глупо. Девушка, похоже, своей ролью была полностью довольна. В магазинах провели едва ли не весь день: часов, наверно, шесть.
— Я совершил невиданный подвиг эстетизма, — заявил Андрей по окончании этого кошмара. — Чувствую себя отпетым модником!
Анюта рассмеялась и спросила шутки ради:
— Не желаешь ли немного прогуляться?
— Если бы не грязища… — ответил аспирант.
Вокруг была весна, и каждый новый шаг грозил проблемами начиная от лишней стирки заканчивая сломанной ногой. Штаны, ботинки, юбки ежедневно отчищали от весны. Она летела волнами, взметаясь из-под русских шин автомобилей местного завода и не покорялась даже батюшке-царю. Весна лежала на асфальте черным озером, вернее черным морем — ну, а там, где не лежала, были скалы изо льда того же цвета. Кто придумал, будто это время для влюбленных?!
— Нет, гулять по нашим улицам решительно нельзя! — сказал Андрей.
— Пойдем гулять по верху! — девушка игриво улыбнулась.
— Это как?
— По крыше. Тут поблизости есть дом, где двери на чердак не запираются.
— Откуда у тебя такие познания?
— Ничего себе вопросик! — Анна притворилась, что обижена. — Я все же просвещенный человек! Читаю монографии! А знаешь, что писал об этом Марк Блок? «Я историк, и поэтому мне очень интересна современность».
— Ох уж эти мне французы, — фыркнул аспирант. — Любители ментальностей!
— Ментальностями занимается четвертое поколение школы «Анналов», а Марк Блок относится к первому! — возмутилась Сарафанова. — Он этим не занимался! Он вообще феодальное хозяйство изучал! Средние века! Эх ты, тоже мне кандидат наук!..
— А по крышам лазать тебя тоже Марк Блок научил? — поинтересовался Андрей, не обращая внимания на критику.
— Я не лазаю. Я просто это слышала от Славы из восьмого «Г». И сразу записала. Знаешь, все ведь в жизни может пригодиться. А вдруг бы мне пришлось гулять с каким-нибудь товарищем в условиях весны!
«Товарищ» хмыкнул. Через несколько минут они были к заветного подъезда.
— Так. А код какой? — спросил Андрей, остановившись у железной двери.
— Как на той машине, — бросила Анюта.
— Что?
— Создание империи. Помнишь номер, там, на остановке?
— Ты заметила!
Конечно, перед цифрами, замеченными столь единодушно, дверь не устояла.
— Код тебе тоже подсказал Марк Блок? — весело спросил Андрей, поднимаясь вверх по лестнице.
— Нет, Петя. Восьмиклассник. Вообще-то, он делился им со Славой, но я, знаешь ли, подслушала. Любой источник знаний может пригодиться! Разве не этому учил тебя Крапивин?
Оказалось, что на крыше тоже слякотно и сыро от подтаявшего снега. Дул холодный ветер. На темном небе собирались тучи. Чистый и тревожный воздух приближающейся ночи отчего-то показался полным тайных смыслов и предчувствий. Маленькие домики внизу со множеством еще более маленьких людских существ во чреве сразу навевали мысли о величии и неотвратимости великих исторических процессов, движимых какими-то особенными силами, калечащих, ломающих, мгновенно возносящих и свергающих, прекрасных, как жестокая стихия.
Несколько минут Андрей и Анна стояли и молчали, любуясь открывшейся картиной. Ветер становился сильнее. До дождя остались, видимо, минута-две, не больше. У Андрея это была самая любимая погода. Мрачная, красивая, как сущность Петербурга. Переломная, опасная и трудная — как реформы. И серьезная.
— Когда так сверху смотришь, — вдруг сказала Анна, — ощущение такое же, как если что-то пишешь по истории.
— Да, — ответил аспирант, еще раз удивившись совпадению мыслей. — А что это горит? Вот там вот, справа? Может быть, пожар?
— Да нет же. Это Пушкин.
— Пушкин?
— И Толстой. Сегодня молодые активисты нового режима объявили о торжественном сожжении книг писателей периода романовской империи, разносчиков французского влияния. Русскую культуру очищают.
— А-а! — сказал Андрей.
Они опять помолчали.
Очистительный костер вдали все рос и рос. Раздался гром — пока «сухой».
В кармане у Андрея запищал мобильный.
— Да, Иван Евгеньевич!
— Крепись, — сказал начальник в трубку.
«Что-то с диссертацией! Защиту отменили!» — пронеслось у Филиппенко в голове.
— Твой новый оппонент сломал ребро. Лежит в больнице. И через неделю он, конечно же, не выйдет.
Гром раздался, заглушая голос в трубке. Вдалеке сверкнула молния. Связь тут же прервалась. Полился дождь.
— Андрей, пошли в подъезд! Что с тобой? Что случилось? — испуганно зашептала Сарафанова.
Наверное, у Андрея в ту секунду был вид сумасшедшего. Голова внезапно закружилось, ноги задрожали. «Упаду!» — мелькнуло в голове. Но он устоял.
О, господи, сколько он потратил сил, чтобы подписать гору конвертов, снова мучиться на почте, чтобы разослать бумажки: «По техническим причинам оппонентом будет тот-то», чтобы вновь оформить кучу документов и еще раз мяться, унижаться перед университетской бюрократией! Теперь все было зря. Через неделю он не будет защищаться. А в конце апреля журнал, в котором Андрея напечатал статью, выбросят из ВАКовского перечня. О новых публикациях в значимых журналах при теперешнем режиме и думать нечего. Значит, двери в корпорацию ученых закрываются.
Андрей уселся на пол прямо в подъезде. И зарыдал.
Прошло минут пятнадцать, прежде чем он смог поведать девушке о страшном и нелепом поражении, крушении своих планов.
— Говоришь, что из Саратова? А текст его рецензии у вас есть?
— Угу…
— А кто его видел, этого оппонента? Кто знает его в лицо? Найми актера. Пусть придет какой-нибудь субъект, представится кем надо и прочтет его рецензию. Делов-то! Я серьезно. Хочешь физрука из нашей школы? Он, наверное, согласится. Любит в самодеятельности участвовать.
Филиппенко вытер слезы, поднял взгляд на девушку.
— Ты милый, когда плачешь. Так и хочется утешить! — пошутила Сарафанова, должно быть, чтоб повысить ему настроение. — Кстати, дождь, скорее всего, затушил костер из Пушкина! Бедные националисты, они, наверное, так расстроились, хи-хи-хи!
— Ну что же, поздравляю! — Кто-то грузный сбоку навалился на Андрея. Плоская тяжелая ручища хлопнула по спине. — Новый кандидат!
Андрей не различал лиц и не узнавал знакомых. Свои чувства он бы мог сравнить, наверно, с ощущениями женщины, едва-едва родившей (если б в этом разбирался!): не поймешь, что сильнее — то ли радость облегчения, то ли жуткая усталость. А коллеги, между тем, всё лезли, лезли, лезли со своими поцелуями, объятиями и дружескими жестами; тянули сделать памятное фото, щелкали в дурацких положениях; без конца болтали глупости, которых Филиппенко, тем не менее, никак не понимал и мог только бессмысленно кивать.
Защита прошла бурно. Оппонент (физрук из школы Анны) малость запинался, хотя утром уверял, что он отрепетировал слова «историограф», «эпистемология» и «дискурс». Под конец речи он сдулся как шарик, завяз в навороченных фразах, и всем стало очевидно, что диссертация Андрея прекрасна настолько, что даже профессор (физрук исполнял роль профессора) не в силах подвергнуть его обоснованной критике.
