– Этот.
Все повторилось: опасливо-осторожное обнюхивание руки, ласковые прикосновения, поездка без седла…
– Этот.
Вороной аргамак попытался было взбрыкнуть, почувствовав на себе всадника, но быстро передумал, пройдясь по загону гордым шагом. Успокоившиеся рынды убрали стрелы с тетив, а после того как мальчик вернулся в седло Черныша, и вовсе вернули свои составные[85] луки в саадаки[86].
– Я выбрал, отец.
Вокруг царственного отрока словно сама собой появилась его охрана – четверо дюжих постельничих сторожей, разом перекрывших любые подходы. Немного помолчав, великий государь милостиво кивнул князю Черкасскому и коротко повелел гостям и свите:
– Веселитесь!
А сам вместе с сыном направился к митрополичьему подворью, время от времени непроизвольно хмурясь: предстоящая беседа одновременно и тяготила его своей неизвестностью, и искушала великой надеждой. Давно уже должен был состояться сей разговор, но сначала помешала поездка в обитель, затем свадьба, потом десятилетие Митеньки… В Чудовом монастыре их уже ждали – приняли скинутые шубы, поднесли чашу для омовения рук и проводили в жарко натопленные покои, где их встретил седовласый хозяин.
– Сынок. Садись-ко поближе.
В руках митрополита появились четки, очень похожие на подарок Зосимы, затем он медленно прошелся вдоль дальней стены, возжигая свечи, и кратко помолился.
– С Божией помощью, начнем.
Иоанн Васильевич ласково растрепал длинные волосы первенца и осторожно спросил:
– Митенька, скажи нам, что может твоя благодать?
Десятилетний мальчик немного помолчал, явственно косясь на архипастыря, а потом все же начал перечислять:
– Целить людские недуги. Наделять воду благодатью. Снимать и налагать родовые проклятия… Правда, я пока только с Вани снял да с себя.
Великий князь ощутимо дернулся.
– Зреть грядущее, но очень зыбко. Вопрошать о незнаемом и получать полные ответы. Видеть скрытое, скреплять клятвы.
Царевич немного поколебался, а потом все же закончил:
– Налагать незримую кару и… Испепелять черные души.
Тут уж челюсть отпала и у Макария.
– Сынок. А как это – вопрошать о незнаемом?
Мальчик доверчиво улыбнулся, не видя, как растерянно оглаживает бороду митрополит.
– Мне бумага для учения не нравилась. Я и загадал: вот бы мне такую бумагу, чтобы не рвалась, ровная да гладкая была, ну словно шелк! И перо такое, чтобы не надобно было постоянно очинять. Помолился в Крестовой, а наутро понял, что знаю, как такую бумагу выделать. И про перо тоже. Я потом много всего наспрашивал: как сталь добрую варить, как пищали справные ладить, об устроении зданий, о травах целительных, как веницейское стекло делают, зеркала большие, фарфор китайский… Не всегда, правда, знание приходит – иной раз, сколько ни молюся, ничего.
Увидев лица взрослых, отрок в то же мгновение замолк, а потом и положил руки на отцовские виски:
– Батюшка?..
– Нет-нет, сыно, все хорошо. Ты вон лучше отца Макария полечи, опять у него нога разболелась.
Руки царевич убрал, но с места двигаться и не подумал.
– Что же ты, Митя? Неужели не любишь архипастыря нашего?
– Люблю. Но целить не буду – он сам знает за что.
Царь и митрополит, не сговариваясь, переглянулись. Первый насмешливо поднял брови, а второй неопределенно дернул плечом.
– Ну что ж. Твоя правда, отрок, есть на мне вина. Ну так я за то винюсь. Простишь?
Сделав вид, что собирается встать и поклониться, Макарий закряхтел. А потом и в самом деле пришлось подняться, ибо мальчик тихо напомнил:
– Я вижу притворство.
Поклониться (немного, но все же) тоже пришлось, и лишь тогда царевич поклонился в ответ, гораздо глубже, и положил правую руку на больное колено. А через десяток минут, заполненных вязкой тишиной, и на другое.
– Ох хорошо! Благодарствую, Митрий.
Еще раз поклонившись, наследник вернулся на свое место близ отца.
– Эта болесть больше не вернется, владыко.
– Даже так?.. Велика твоя благодать, отроче, велика. Позволь, раз уж такой случай, попечаловаться за твоего духовника Агапия – прояви милосердие, сними с него свою кару.
– Бывшего духовника?
– Кхм?.. Верно, отроче, бывшего.
Довольную улыбку царевича удачно скрыл очередной поклон.
– Сниму, отче.
– Вот и славно.
Решив не затягивать с лечением верного человечка, а заодно развязать руки царственному отцу, которого буквально жег изнутри один-единственный вопрос, хозяин покоев удалился прочь, плотно притворив за собой двери.
– Сынок. Что ты там говорил о проклятиях? На тебя с Ванькой кто-то порчу навел? Кто?..
В глазах великого князя явственно проступил отблеск раскаленного до белизны пыточного железа. Впрочем, негромкие слова первенца слегка притушили этот огонь.
– Когда предок наш, Рюрик, примучивал племена, его проклинали. Святослав, внук его, разгромил Хазарский каганат – и побежденные призывали на голову князя-пардуса все мыслимые и немыслимые кары. Сын его, равноапостольный Владимир, убил единокровного брата, снасильничал его супругу, да и свою первую жену Рогнеду тоже взял силой, перед этим убив ее отца и братьев. После же крестил Русь. Огнем и мечом крестил, и проклинаем был не только волхвами, но и собственным народом. Ярослав Мудрый, Владимир Мономах, Юрий Долгорукий, Александр Невский, Иван Калита, Симеон Гордый, прочие прадеды – расширяли и защищали Русь, но не раз были прокляты своими врагами, тайными и явными. Чем древнее род, тем больше на нем… Всякого темного.
Полностью успокоившийся Иоанн Васильевич погладил сына по голове и немного не в тему заметил, тяжело вздыхая:
– Совсем ты у меня взрослый стал, речь прямо как думный боярин держишь.
Еще о чем-то подумал и встрепенулся:
– Это что же получается, раз бабка моя Софья была императорской крови, значит, и у нее тоже родовых проклятий как блох? Да?.. Наверное, оттого и обычай появился жену выбирать на царских смотринах – кровь обновлять.
Скребанув ухоженными ногтями по столешнице, великий государь рассеянно посмотрел в сторону дверей, повел взглядом по светлице и дернул ворот кафтана, ставший вдруг ужасно тесным.
– Понятно теперь, чего Федька такой квелый. И Дунька, поди?
Ворот стал еще шире, отлетела прочь пуговица… А потом темно-синие глаза тридцатилетнего властителя засветились надеждой:
– Раз с Ваньки порчу снял, значит, и с них получится? Да?
