— Это было давно. Я там участвовал в раскопках.
Хорошо, если они не очень тщательно копали — могли бы узнать нечто лишнее.
— Почему именно вы?
— Потому что я знаю иностранные языки.
— Зачем вам это понадобилось?
— У меня способности к иностранным языкам. И диплом. Не знаю, что вас больше устраивает.
— Не иронизируйте, — заметила Антонина. У нее оказался наибольший опыт (или способности) к допросам. — Мы спрашиваем дело.
— Мы спрашиваем дело, — подтвердил Маннергейм, который не принимал участия в допросе, а подливал себе пепси-колу из большой пластиковой бутылки и заедал конфетами.
— И мы хотим вам доверять, — сказала Антонина.
— Вы слишком добры ко мне.
— Опять ирония?
— Я так неудачно устроен.
— А если бы вы знали, батенька, — сказал Фрей, — что мы ставим себе целью возвращение социалистического общества в нашу страну, как бы вы к нам отнеслись?
Теперь надо было ответить убедительно. Они тебя слушают, они смотрят, они нюхают воздух, который тебя окружает, они — стая, готовая тебя растерзать или отодвинуться, чтобы уступить тебе место у растерзанной антилопы. Ну, отвечай!
— Это никого не касается.
— Но почему? Не стесняйся. — Фрей мог быть убедительным, даже трогательным, когда нужно. — Говори.
— Я рос и воспитывался в коммунистической семье… — сказал Андрей медленно, запинаясь. — Я был комсомольцем, я во многом сомневался… и были сложные времена.
— Так, — согласился Фрей. — Ты прав.
— Перелом мне… перелом дается непросто.
— Нам всем непросто! — сказала Антонина.
Бегишев уже несколько минут молчал. Смотрел на Андрея, словно гипнотизировал, оценивал, проверял, но рта не раскрывал.
Андрей отпил из бокала. Водка у них была хорошей.
— Мне нужно жить спокойно, мне нужно, чтобы на улицах было безопасно, чтобы не царили злость и беззаконие…
— Нам тоже это нужно, товарищ, — сказала Антонина, вложив в слово «товарищ» ритуальное содержание.
Андрей все более увлекался, входил в роль, которая была тем более несложной, что ему почти не приходилось изобретать. Вопрос заключался лишь в том, что же они хотели от него услышать.
— И когда я увидел, как у пожилого человека какой-то мерзавец утянул чемодан… ну, наверное, каждый из вас сделал бы то же самое…
— Нет, — сказал Бегишев, — если ты не провокатор, то тогда мало кто в наши дни так поступает.
— Есть еще люди, — сказал Фрей, и его голос дрогнул.
— А может, это случилось потому… вы меня простите, — продолжил Андрей, — что вы показались мне очень похожим на одного человека.
— И на кого же, если не секрет, товарищ?
— На Владимира Ильича Ленина, — ответил Андрей.
— Правда? — спросила Антонина.
— А разве вы этого не замечали? — пришла очередь удивиться Андрею.
— А в самом деле, — после некоторого раздумья сделал подобное же открытие Бегишев.
— Если бы наш Владимир Иванович не был похож на Ильича, ты и не побежал бы за преступником? — спросила Антонина.
— Не знаю, — признался Андрей.
— Вот теперь самое время выпить, — сообщил Бегишев.
И все с облегчением оттого, что допрос пока закончился и все обошлось, налили себе побольше и выпили по последней, которая вовсе не была последней.
Андрей давно столько не пил, к тому же не был уверен, что его новые знакомые так уж искренне желают напиться с ним наравне. Им он нужен пьяный: может, допрос и закончен, но разговор — нет. Так что не исключено, что неровный самолетный шум в голове и раздвоение предметов в глазах — следствие неких добавок… ну и черт с ними. Главное — помнить урок пана Теодора: «Если тебя испытывают добрыми русскими алкогольными методами — в России всегда предпочитают этот способ иным, — помни, что ты любишь людей, которые тебя спаивают, что они лучшие твои друзья. Конечно же, ты не можешь огорчить их, допуская в тайники своей темной души. Но любовь пускай тебя переполняет. Не мешай ей».
«…Я люблю эту грубоватую, но неглупую и привлекательную Тоню… и Бегишева… Бегишев, я тебя разгадал, ты вовсе не такой злой, каким хочешь показаться… А Ленин — Ленин наш вождь. Он и сегодня мой вождь, как и вождь всех трудящихся нашей планеты…» Разум Андрея знал, что притворяется, и это почему-то нужно… Он хочет поделиться с Антониной своим чувством к Лидочке… «Ого, сколько они в меня вкатили! Пора валиться с дивана, чтобы дать возможность отвести меня домой, в надежде на то, что Алеша еще не вернулся. Им так хочется покопаться в моих вещах… Все, я отключаюсь, не переставая лепетать о любви к России… Где ты, Алик? Ведите меня!»
Вели его, кажется, Алик с Маннергеймом, а Антонина шагала сзади. Время было позднее, депутаты и спонсоры, утомленные первым днем круиза, уже разошлись по каютам, лишь из музыкального салона доносился низкий хрипловатый голос Дилеммы Носатовой… нет, Кафтановой. «Как ее зовут? Алик, как эту певицу зовут? Революция? Спасибо, мальчик».
— Ты сам постучи, — сказала Антонина.
— Нет, — сказал Андрей, — пускай сначала ваш Оппенгеймер скажет, есть там кто-нибудь? Пускай скажет, раз он экстрасенс.
— Еще чего не хватало! — обиделся Маннергейм. — Вы хотите стрелять из меня по воробьям?
— А ты стрельни! — настаивал Андрей и тут же вновь погрузился в небытие.
Так и не выяснив, есть внутри кто или нет, они подтолкнули Андрея вперед, и тот распахнул дверь, рассудив, что Алеша вряд ли стал бы устраивать любовное свидание, не заперев дверь изнутри — в любом ином случае он Андрея простит, потому что Андрей, по правилам игры, смертельно пьян.
Алеши в каюте не было.
Но свет горел.
И еще — в каюте находились два человека.
Они так дружно и стремительно кинулись к двери, что создали в дверях тугую пробку и прошибли ее, словно сами были согревшимся шампанским.
Андрей послушно и безвольно упал, не пытаясь сопротивляться либо участвовать в мимолетном бою, Антонина зарычала, хотя должна была бы визжать, Алик схватился с одним из убегающих, а вот Маннергейму не повезло — он попал под одного из гостей, как кролик под танк. Потом, когда Андрей попытался восстановить последовательность событий, ему показалось, что он помнит звук трещащих ребер экстрасенса, который не только не сумел мысленно заглянуть за дверь, о чем его просили, но и не догадался, что по нему пробегут каблуками.
Далее мысли и воспоминания Андрея путались — он лишь понимал, что его спутники, намеревавшиеся уложить его спатеньки, а потом спокойно обыскать его вещи, опоздали. И это было смешно. Вернее, скажем, забавно.
