К тому времени, когда он согласился принять второй судок лапши, вернулся рыскавший неизвестно по каким делам Тимур, встал у прилавка, получил свою семейную порцию и прислушался к музыке, даже уши у него как-то вперед и вверх передвинулись. Понравилось, в общем. Тимур Волчек и в прежней жизни музыкален был, бабушка Серко ему, помнится, часто одну колыбельную напевала, даже со словами, про то, как были в лесу однажды сытые дни, большой праздник, да вот, вот как кончился праздник, все доели — печальная такая песня. В передышке между «Волнами» и «Мостом через реку Квай», который у инвалида тоже на слух был подобран совершенно точно, решился Тимур «зайти на парнус», то бишь заказать песню. Напел ее тихонько, — и вот, пожалуйста, инвалид без запинки выдал любимую мелодию «Серенького козлика». Что посетители смеялись, то Тимура не касалось. У Тимура в глазах стояли слезы, — ну как с собой всю эту музыкальную красоту, всю эту память о лесном детстве увезешь? Не нанимать же инвалида, мужики не бабы все-таки, от них много чего неожиданного бывает. Лапша в котле у Маши кончилась, выручка получилась нормальная. Тимур со своим детством расставаться не хотел и к инвалиду прилип: научи да научи, продай да продай. Инвалид вздохнул и назначил цену. А что Тимуру эти два империала за уроки, Маша на всей этой красивой музыке уже в три раза больше заработала, как потом Анфиса подсчитала.
За преподавание, да за игру на раздаче по утрам, да еще на пятый день, когда уже Тимур научился «Серенького козлика» сам играть, за свою запасную, трофейную, с войны оберегаемую гармонику инвалид взял сто рублей старыми бумажками, все еще принимавшимися на дятьковском базаре, и еще три империала, видать, на те времена, когда бумажки принимать перестанут. На том и отбыли перекусиховцы из Дятькова, города захолустного, но всемирно известного потому, что на статье о нем первый том «Географической энциклопедии» — «Ааре Дятьково» — кончается.
На досуге мечталось братьям, а с ними и бабам ихним, о настоящем достатке, символом которого, по заветам светлой памяти бабушки Серко, считали они хорошую шубу. Желательно росомаховую. Видать, повздорила бабушка в молодые годы с какой-то росомахой и мечтала это кунье племя пустить на шкурную выделку. Спору нет, мех росомаховый теплый, но грубый, раньше его только на полости для саней употребляли, а теперь и вовсе неизвестно, нужен он кому или нет, — а скорняка-росомашника где взять? Братья наводящими вопросами узнали у всеведущей Анфисы — не из росомахи ли теперь полости для автомобилей делают. Анфиса проверила, сказала — нет. Теперь их делают из волчьей шкуры. После такой новости мечта сильно поблекла.
Анфиса из баб старшая теперь стала: и не только дело в том было, что образование высшее, а муж пятый. По профессии Анфиса была экономист и секретный товаровед, и в приданое за собой принесла она Тимофею, а значит всей фирме, многотомный раритет: четверть века тому назад выпущенный «Товарный словарь», а по тому словарю разве что цыганский язык нельзя было выучить. Долгими зимними вечерами собирались бабы в главном фургоне, Анфиса напяливала очки, раскладывала книги и преподавала экономический катехизис.
— Ну давай, Глафира, припоминай с прошлого раза: что есть баранина тушеная с гречневой кашей?
— Ох, Фиса, я вкус ее забыла. У нас все грибы да курятина, откуда баранине быть? Да и гречка?..
— Не о том я, Глафира. Помнить надо: это консервы, приготовляемые из кусков сырой баранины, без костей, хрящей, грубых сухожилий и соединительной… — бабы шевелили губами, будто молитву за Анфисой повторяли, запоминали что-нибудь или нет, неизвестно, но Фиса свое дело знала туго, фасуют в жестяные банки весом нетто в граммах: двести пятьдесят, триста тридцать восемь, четыреста семьдесят пять…
— Фиса, это мы уж наизусть… — подавала голос самая младшая баба, Акулина. — Ты бы нам про рыбу сегодня, Тема закупать собирается воблу…
— О! — с удовольствием отзывалась Анфиса, перелистывала полтома, отодвигала его от дальнозорких глаз и начинала свое: — Средний вес крупной воблы — двести пятьдесят граммов и более… Колебания жирности у самцов меньше, чем…
«Какой там жир?» — отвлеченно думала Маша, думая о жестких мужниных мышцах. Жиру Тима Волчек на себе не носил никакого, одни мускулы, жилы, кости, ну, все прочее, что мужику носить положено. Мужик Тима был неутомимый, но удивить такой вещью можно каких угодно баб, только не нижнеблагодатских: эти с младых ногтей пример имели, для того и курей так много держали. В общем, ежели золото в руки не брать, на котором Пашин портрет начеканен, то скитальческая жизнь с могутным мужиком Маше вполне по душе, хотя вкалывала она как никогда. Чем не жребий для бабы, если уж такой выпал? Очень как хуже бывает…
Тимур Волчек, более или менее отладив экономику бистро, крепко задумался над самой тяжкой темой: ну сколько ж можно эту проклятую лапшу жрать, мхом втихую зажевывая? Волку, даже в люди пошедшему, мясо полагается. Ну — рыба. Хороша человечья жизнь, особенно в том смысле, что особь женского пола тебе не раз в год после драки, а хоть круглые сутки, только лапы с устатку не протяни, особь все равно возражать не будет. Прямо за всю жизнь добрал, думал Тимур. Но много ли доберешь на грибах с лапшой? Ну, где бы найти учебник для волков, что в люди идут? Рискнуть, что ли? Нет уж, фигушки, бабушка Серко рискнула, вот и нюхали мы айву печеную. Тот не ученый, кто айвы не нюхал печеной. А братьев, хоть они и двоюродные, Тимур жалел, а ведь мог любого из них втихую подвести под эксперимент, и, если б вышло неудачно, то совесть бы его на порционной раздаче не заела.
Пелагея, в корне сократившая расходы фирмы на лапшу, настойчиво предлагала ввести в торговлю что-нибудь рыбное. Тема, Тима и Тимоша, как старшие, решили все же не светиться — и рискнуть. Тима втихую спроворил в донельзя захолустной Жиздре, в тамошнем пивном зале, как эту конуру гордо обзывала вывеска, связку черноморской тюльки, которую тамошний директор не то для себя, не то на случай визита императора хранил. Братья кинули жребий. Ну и повезло, так сказать, с обратной стороны все тому же Тиме. Помахал он двоюродным на прощание, ушел за кусты, и стал там, зажмурясь, жевать мелкую рыбку, выбрасывая головы — как почему-то у людей принято.
Ну и ничего не случилось: тюлька в переоборачивании, видать, никакой роли не играла, так что братья смело могли включить ее в свой рацион. Братья присоединились к женам, сильно повеселев. Тима долго обсуждал с Машей, где и как он тюльку закупать будет, да что из нее сделать можно, но потом как-то увял, ослаб, захотел подремать. Маша даже встревожилась: на лбу мужа выступила сильная испарина. Потом до утра мужика тошнило, Маша только успевала снег ему ко лбу прикладывать. К утру прошло, от сердца у Маши отлегло.
Отлегло от сердца и у Волковых, знавших, что Тимур нажевался паршивой рыбешки. Опасаясь нежданного переоборачивания, Тимур самым похабным образом отравился, хорошо еще, что рыбка была мелкая и что он голову ее, наиболее ядовитую в протухании, сплевывал, — нюх сработал природный. От дурноты слабый-слабый Тимур утром, не глядя, выпил горячего, которого ему жена дала. И тоже ни во что не превратился, хотя пил настоящее молоко из-под живой коровы. Поила Маша Тимура с деревянной ложки: счастье было Тимурово, что по слабости он эту ложку не надкусил. Знал бы он, чем грозила ему эта ложка! Ее и дириозавр-то в лапу взять побоялся бы, не запасшись лепестком раффлезии!
Но ничего, кроме испорченного желудка у Тимура, братья неприятного не изведали, пока боролись за свое право питаться тюлькой. Заодно уж и про молоко узнали. За всеми такими тревогами чуть не прозевали перекусиховцы самую страшную беду, какая грозила им с самого уезда из Нижнеблагодатского.
Фургон с двумя прицепами тихо полз по Калужской губернии, заправляясь краденым бензином. Тепа, Пелагеин муж, давно придумал, как за эту вонючую жидкость не платить, раз уж без нее фургон, сколько ни пинай, ехать не хочет. Подойдет к бензоколонке эдак, поглядит на тамошних, ощерится, уйдет. Потом Антон так же. Потом Тимофей. Потом Артем. На третьем-пятом Волкове у колоночников нервы сдают — сами предлагают, сами наливают, — и даже деньги норовят сунуть вдобавок, еще не то сделаешь, когда ходят тут всякие с волчьими мордами. И никакого вымогательства. Никто из колоночников даже не спросил ни разу — отчего у гостей зубы такие большие. Сказок не читают, что ли?
Только в рэкете, в любимом чисто человечьем способе коротать досуг, братья не понимали ничего. У очередной колонки пристроился к ним старый-престарый мотоцикл, — «Харлей», что ли. Он то уходил вперед, то отставал, выхлопная труба грохотала что твой пулемет, очень раздражая баб, катавших тесто на будущую лапшу в главном фургоне, и будила тех, кто прилег отдохнуть в прицепах на мешки с припасами, — но потом мотоцикл отстал, растаял в февральском тумане. Никто бы про эти выхлопы не вспомнил, если бы поздним вечером того же дня не загрохотали похожие звуки со всех сторон. Фургон криво и тяжело сел на дорогу: автоматная очередь прошила три шины из четырех. Тимур, сидевший на правом сиденье в кабине, чтобы никому не досаждать своими упражнениями на губной гармонике, был хоть и человек, но еще не вовсе окончательно, ночное зрение сохранял и увидел, что мотоцикл размножился. Все бистро угодило в засаду. Хорошо, подумал Тимур, если это только загонщики, а ну как охотники? Это ж надо было подаваться в люди, спасать шкуру, чтобы тут же увидеть, как люди на людей же и охотятся? Эх, нет на них бабушки Серко, она бы мигом что-нибудь сообразила.
