День летел за днем, Хасан, как губка, впитывал каждое слово и наставление, изучал, сколько нужно верных людей в деревне, в малом городе, в большом, в замке, среди воинов отряда, чтобы уверенно считать город или отряд своими, подвластными Истине. Изучал, как снисходит божественная Истина от своего тайного истока, как разливается по душам. Постигал фикх и исчисление звезд, медицину и географию, – поскольку настоящий даи должен быть сведущ во всех делах этого мира. Вникал даже в ремесло войны, осады и обороны, – ибо даи целой области, джазиры, должен встать во главе ее, когда придет час, и смочь подобрать умелых слуг.
Но когда прошла ослепительная яркость первых, ошеломляющих впечатлений, когда возбуждение новизны улеглось, сменившись вниманием и стремлением за уже рассмотренным подметить глубокое, скрытое, – тогда блестящая страна имама представилась ему больным, изможденным телом, раздираемым сотнями хворей. Сила ее крылась в устройстве ее власти – многоступенчатой, сложной пирамиде подчинений, приказов и доступного знания, строго хранимой от чужаков, не позволяющих профанам завладеть могуществом. Но тут же коренилась и слабость, силу эту с легкостью побеждавшая. Тайна легко прикрывала и своеволие, и ошибки. Тайна скрывала пороки и похоть к силе, власти ради власти. Каждому даи было позволено действовать как независимому эмиру, – и многие на самом деле стремились ими стать. Достигший высших ступеней понимания получал право толковать Истину, ограниченный лишь прямыми указаниями имама, отнюдь не частыми. Среди посвященных Хасан обнаружил тех, кто в случайном разговоре мог бы показаться и христианином, и поклонником многоруких ужасных демонов Хинда. А главное, их власть над словом служила их похотям.
Когда обычный эмир-воин свергал соперника, он полагался лишь на право меча. В лучшем случае факихи, тряся бородами, с готовностью оправдывали мыслимыми и немыслимыми законоположениями его насилия и преподносили его народу как наследника давно вымершей династии. Мудрецы же имама, продираясь по ступенькам наверх, подпирали себя ловко выкрученной Истиной, которая, расщепляясь и выкручиваясь, становилась неотличимой ото лжи, терялась в сонмище ее отражений. Каждый из них не обращал людей в лоно Истины, но вербовал сторонников, преданных прежде всего лично ему. Среди них особенно ценились те, кто имел больше денег и земель либо хорошо владел кинжалом. Страна воцарившейся Истины на деле была страной непрерывной тайной войны, пожиравшей если не жизни, то души. Поняв это, Хасан пришел в отчаяние, но тут же и задумался: а почему же она тогда не развалилась еще двести или сто лет назад? Почему уцелела даже после ужасной недавней чумы и недородов, когда имаму пришлось покинуть свой город? И тут же нашел ответ: потому что все свары, дрязги и интриги казались ничтожным малым по сравнению с глубочайшей, ушедшей уже за пределы разумно осознаваемого верой в существование Истины и ее земного носителя. Никто из улемов и даи, даже ослепленный безумием похоти и властолюбия, не мог и помыслить о том, чтобы погубить само здание иерархии и священного знания ради своей выгоды. Сколь же удивительна, великолепна власть Истины над умами, если даже пороки их и болезни она удерживает в своем русле!
Но вместе с тем Хасану открылось и пугающее знание: Истина, данная свыше, данная не-человеком, – нечеловечна. Очеловечивают ее люди, начиная с глашатая Истины на земле, имама. Люди эти зачастую слабы и сами не понимают, что изрекают их уста. А ради сохранения Истины вовсе не обязательны ни жизнь, ни здоровье ее приверженцев, ни даже земная их власть. Да, земная власть облегчает проповедь, – но кто и когда заповедал, что провозглашение Истины должно быть легким? Земная власть – устройство людей. Слабых людей.
А в споре слабых о земной власти главным судьей с незапамятных времен была сталь.
Мудр и благ был праведный имам-калиф ал-Мустансир, разумный, осторожный старик, чье слово способно было завершить любой спор даже и без небесного откровения. Но был он также мягкосердечным, осторожным и добрым, – не воином, не суровым судьей. И потому земной страной единовластно повелевал спасший ее армянин, Бадр ал-Джамали, победоносный военачальник и грубый мужлан, до сих пор не потрудившийся запомнить даже «Мать Корана». Завистники шептали, что на груди он до сих пор носит знак поклоняющихся Исе – медный крест. Хасан этому не верил. Он видел армянина и слушал его. Этот человек верил, как и тюрки, лишь в силу рук, рассудка и знания о замыслах врагов. А это знание ему в избытке поставляли те, кто свою сопричастность Истине решил поставить на службу сильному. Армянин в дерзости своей дошел до того, что ни одно повеление имама не доходило до народа иначе как через его слуг-армян. Да и самого имама почти никто не видел, – он редко покидал дворец, а когда покидал, прятался в носилках. Чаще видели его сыновей: угрюмого, злого Низара, лишенного всякой власти, и младшего, Мустали, проводившего дни в садах, на базаре и на охоте, безвольную игрушку всевластного полководца-визиря.
Поговаривали: Бадр не допустит, чтобы ненавидевший его Низар стал имамом, получив от отца божественный «насс» – Великий ключ, Дыхание Истины. Дело пахло очередным расколом, губительным для земной власти потомков Али. Такое случалось раньше, и разные секты шиа признавали разных имамов. Нынешний имам считался потомком старшего сына Джафара ас-Садика, Исмаила, – но были и те, кто считал имамом потомков среднего сына, Абдаллаха, а также его брата Мусы. Предки нынешних имамов пребывали в сокрытии, «такийа», и называли себя «худджа», «Доказательство Истины», пока дерзкий Убейдаллах не выступил открыто, объявив себя имамом. Тут же грянул страшный раскол, – великий воин и проповедник Хамдан Кармат в мечети объявил Убейдаллаха самозванцем. Весь юг и восток Аравии на столетия оказался во власти последователей Хамдана, могучих воинов, остановивших армии Фатимидов на пути в Ирак и даже разграбивших Мекку. Смерть Хамдана от кинжала убийцы лишь подстегнула их рвение.
И нынешняя власть полководца, человека грубой силы, пусть вернувшая ал-Мустансиру его земное величие, была, по сути, зародышем гибели, провозвестием новых расколов. Чем более Хасан наблюдал за власть имущими, тем больше убеждался в своем выводе: эти люди – всего лишь невежественные наемники, не более того, не понимавшие самой сути государства, доставшегося им. Тогда Хасан задумался: что же именно делает имама – халифом, земным властителем? Или пусть даже не властителем, но узнаваемым имамом, владетелем земного свойства, позволяющего пытливому уму преодолеть завесу «такийи»? Что же это за свойство? Что позволит искателю сказать с уверенностью: предо мной – первое земное отражение Истины?
В Дар ал-Илме Хасан быстро приобрел славу своими познаниями, удивительной памятью, блестящим талантом, умением убеждать. Победивших его в споре хоть раз можно было пересчитать по пальцам одной руки. Появились те, кто ходил за ним неотступно, ловя каждое его слово, внимая ему, как учителю. Появились и враги, – и недалекие, побежденные в публичном споре, принужденные к молчанию в словесной дуэли и на виду у молча слушающего собрания, – и враги умные, коварные, и потому вдесятеро опасные, чью вражду питал вечный и неистребимый источник, зависть. Они уже плели за спиной интриги, в лицо улыбаясь и напрашиваясь в друзья. Один из них, ибн Кушейри, объявил перед всеми, что Хасана ждет земная слава и многие эмиры склонятся перед ним. Слышать такое было приятно, но слова эти были напоены ядом, распаляя злобу завистников и, самое главное, привлекая внимание Бадра и его ищеек, ревниво следящих за всеми возможными конкурентами у престола Истины.
Задумавшись над познанием имама, Хасан неожиданно спросил себя: а что, если ответ на этот вопрос и вправду самый очевидный, самый близкий из всех? Ведь даже и закрыв глаза, мы определим направление на солнце по тому, что сила его жжет глаза даже сквозь веки. Быть может, точно так же в земной, явленной и невежественному уму силе и кроется залог этого познания! Грубая сила ослепляет и ошеломляет. Но привыкший к ней человек уже видит ее глубину и тонкость. И чем дальше, чем больше! Так рука привыкает к жару и может коснуться без ущерба даже того, что сперва показалось раскаленным.
Увлеченный своим открытием, Хасан стал чаще проигрывать споры, – поскольку искал не победы в прении, а отблеска мудрости, вдруг промелькнувшего в словах собеседника. А иногда заводил заведомо проигрышный спор лишь для того, чтобы узнать мнение как можно большего числа людей. Многие превозносившие Хасана отшатнулись, стесняясь быть друзьями того, кого так часто унижали в собрании мужей. А злоба завистников так и не утихла, а сделалась насмешливой и едкой.
Хасан же, не обращая внимания, крупицу за крупицей выстроил простое и ясное учение «талима», – узнавания истинного имама. А самым главным его выводом было то, что истинный имам – самоочевидное доказательство себя. Сила и свет, исходящие от него, ярко пылают в глазах всякого, кто приготовился смотреть и видеть. Явленность имама и его очевидная сила – неотделимы. Так неразделимы и бессмысленны сами по себе слова, слагающие символ веры, «шахаду». Только сильный способен явить себя как имама. Земная слабость способна затуманить исход Истины, – тогда и главный ее носитель окутывается сумрачным покрывалом «такийи», скитается, принимает мирское обличье скромного ремесленника или купца, – и распространение Истины замедляется либо останавливается вообще, обрекая мир во власть ада.
