Хасан же, не обращая внимания, крупицу за крупицей выстроил простое и ясное учение «талима», – узнавания истинного имама. А самым главным его выводом было то, что истинный имам – самоочевидное доказательство себя. Сила и свет, исходящие от него, ярко пылают в глазах всякого, кто приготовился смотреть и видеть. Явленность имама и его очевидная сила – неотделимы. Так неразделимы и бессмысленны сами по себе слова, слагающие символ веры, «шахаду». Только сильный способен явить себя как имама. Земная слабость способна затуманить исход Истины, – тогда и главный ее носитель окутывается сумрачным покрывалом «такийи», скитается, принимает мирское обличье скромного ремесленника или купца, – и распространение Истины замедляется либо останавливается вообще, обрекая мир во власть ада.
Эта обманчиво простая мысль и стала причиной того, что существование Хасана в священной ал-Кахире превратилось в тайную войну, едва не приведшую его к гибели.
То, что за ним следят, Хасан заметил уже в первые дни. Вполне естественно, хозяева города проверяли, кто он, тот ли, за кого себя выдает, соответствуют ли его желания и тайные пристрастия званию даи. Но слежка была непостоянной, хотя и осторожной. Будто следящему выдавали задание – сегодня приглядеть вот за этим, а завтра за тем. А потом Хасан вдруг заметил, что следить за ним стали постоянно и особо не скрываясь. Сопровождали и на базар, и даже в мечеть. Бесспорно, его хотели напугать. И посмотреть, что же он станет делать, напуганный.
В Дар ал-Илме беседы с ним стали искать странные собеседники: невежественные, но с ослиным упорством задававшие одни и те же опасные, нелепые вопросы. А ибн Кушейри, ловкий и лукавый в словах мудрец, считавшийся ближайшим советчиком мужлана Бадра, однажды зазвал Хасана к себе в гости, попытался изобильно накормить изысканными кушаньями и даже намекнул на доступность вина. Угостив гостя, завязал беседу о новой доктрине узнавания имама, о которой все уже столько говорят и не могут найти в ней ни слабых мест, ни ограничений. Спросил осторожно: правда ли, что из этой доктрины логически вытекает необходимость свержения того, кто, оказавшись на троне халифов, покажется кому-то неправедным имамом по причине своей слабости?
Хасан ответил, что вопрос кажется ему бессмысленным. Он не представляет, как может слабый оказаться на троне праведных халифов, ведь там может быть только один – сам истинный имам.
Ибн Кушейри улыбнулся тонкогубым ртом и перевел разговор на достоинства древней бедуинской поэзии, открывшей миру настоящие, не превзойденные до сих пор богатства арабской речи. На прощание одарил гостя не дорого, но увесисто: отрезом грубой шерстяной ткани, мерой фиников и мерой муки, тремя кувшинами масла, медным кумганом. Снабдил ослом, чтобы везти подарки, и колченогим, едва ковылявшим слугой, чтобы проводить до дому.
– Конечно, ал-Кахира – город на диво спокойный, злодейств в нем почти не бывает, – пояснил ибн Кушейри заботливо. – Но не следует искушать духов ночи, вселяющих сомнение в умы. Мало ли кому захочется покуситься ночью на путника с изобильной поклажей? А со слугой – оно и спокойнее. Мало кто отважится напасть на двоих сразу.
Хасан не сомневался в том, что желающие отыщутся обязательно, и от самых ворот ибн Кушейри держал руку на рукояти ножа. Но все равно чуть не опоздал.
Нападавших было трое, и орудовали они не ножами, а короткими тяжелыми дубинками из твердого дерева. Хасан и заметить не успел, как вынырнули они из проулка – три беззвучные темные тени. Вздохнув удивленно, рухнул наземь колченогий слуга. Хасан, выхватив кинжал, прыгнул, полоснул. Услышал вскрик – и тут же будто лошадь лягнула под плечо. Сразу онемела рука и глухо звякнул о камень выпавший из ладони кинжал. Следующий удар Хасан принял спиной, вовремя повернувшись. Из легких вышибло воздух, и перед глазами заплясали дрожкие огоньки. Мелькнуло: убьют. И сразу: нет, как смеют, ведь знают, что он – даи Мазандерана и Дейлема! А левая рука уже, своим будто умом, вытянула вторую полосу шерской стали. Нападавшие явно не подозревали, что его левая рука проворнее правой. Первого Хасан поймал на замахе. Почувствовал, как сталь вошла в мягкое, услышал удивленное: «Ох!» Тут же, пригнувшись низко, отпрыгнул, выставил острие вперед. Кто-то, шипя, навалился на него, перекатился, а потом страшной силы удар в бок отшвырнул Хасана к стене. Кинжала не выпустил, но что толку? Встать не мог, барахтался, как полураздавленная букашка, хрипя, стараясь вдохнуть. Все, конец. Если не убьют – искалечат. За то, что ранил, – поломают ноги, ребра. Разобьют руки. Сейчас.
Но никто не спешил добивать его, и ледяной ужас, прихвативший за глотку клещами, чуть отпустил. Хасан управился сесть, привалился к стене спиной. Увидел: темные тени у стены напротив зашевелились, раздался глухой стон. Вот одна поднялась. Помогла другой.
– Берите осла, – выговорил Хасан хрипло. – Берите осла и уходите. Я не стану доносить на вас.
Тень разогнулась, и придавленный, полный боли голос прошипел: «Твой долг ослом не покроешь, святоша!»
А Хасан вдруг, будто камень с обочины, подобрал внезапно подвернувшееся воспоминание. А вдруг? Спасение часто лежит в местах, о которых и не подозреваешь.
– Мой долг таким, как вы, покрывают братья Сасана, – сказал он. – Два Фельса мне должен за полдела.
Тень хрипло выругалась на непонятном языке. Потом добавила: «Ты не думай, святоша, что ты просто так выкрутишься. В другой раз и второй пыряк тебе не поможет». Но в словах его слышалась не угроза, а скорее страх.
Хасан, держась за стену, встал. И сейчас же тень подалась назад, зашипев.
– Убирайтесь! – приказал Хасан.
Тут с земли поднялся колченогий слуга. Вместе с разбойником они погрузили на осла распростертое на земле тело, скинув мех с финиками, чтобы освободить место. Слуга повел осла под уздцы, а разбойник, шипя от боли, помог оторваться от стены еще одному, скорчившемуся беспомощно.
– Мы еще встретимся, – пообещал из темноты переулка змеиный, искаженный болью голос.
Хасан выждал немного. Увидел, что его кинжал так и остался лежать посреди улицы, льдисто посверкивая в лунном свете. Подобрал его, присев на корточки. Потом долго не мог встать. Пришлось на четвереньках подобраться к стене, чтобы встать, держась за нее. А поднявшись, побрел домой, стараясь не падать, когда на месте стены внезапно оказывался провал улицы. В квартале дейлемитов Хасану посветил в лицо лампой ночной сторож и охнул удивленно, узнав: «Господин Хасан, что с вами? Вам врача?»
Наутро весь квартал гудел, как взбудораженный улей. Там и в самом деле жило много персов, луров, мазандеранцев и самих дейлемитов, прочней и дольше других державшихся за Истину после прихода тюрок. Их даи – к тому же земляка – избили до полусмерти, чуть не искалечили! У дверей Хасана толпились люди. Многие трясли кулаками, грозя непонятно кому. Разошлись, только когда тощий врач-сириец, пропахший полынью и терпентином, объявил, показавшись на пороге: «Жизнь почтенного хаджи вне опасности! Через три дня он будет на ногах!» Но до самого вечера в дом Хасана шли и шли гости: слуги от знатных, посланные осведомиться о здоровье и о том, можно ли чем помочь, а иногда и сами знатные, со слугами и подарками, и незнатные – школяры, соученики в Дар ал-Илме, купцы из Ирана, ремесленники, дейлемиты-наемники из войска и даже совсем непонятные, разбойного вида типы с золотыми серьгами в ушах, похожие на работорговцев. Наконец Хасан, вконец обессиленный, измотанный болью в боку и плече, выпроводил последнего визитера. И попросил пожилого дейлемита, вызвавшегося помогать Хасану во время болезни, никого больше не впускать.
Почти тут же раздался вкрадчивый, осторожный стук, тихий, но странно настойчивый, внушающий уверенность: добром ли, худом ли, но впустить стучащего придется. Дейлемит, глянув на Хасана тревожно, открыл дверь.
– Ба, сколько ветер пыль носил, сколько верблюд песок топтал, а мы снова встретились! Салям, хаджи! – В комнате сразу стало тесно от чудовищной, расплывшейся, трясущейся туши пришельца.
– Два Фельса, – пробормотал Хасан слабо.
– Ха, хаджи вспомнил меня! Какая честь! – объявил толстяк зычно и тут же, повернувшись к дейлемиту, приказал: – Чаю нам!
– Фарбод, пожалуйста, завари чаю, – попросил Хасан.
– Стой! – Жирный проходимец поднял руку. – Вот тебе пять дирхемов. Принеси нам чайник лучшего навару от старого ал-Асира да еще шербета вишневого прихвати.
– Но это же так далеко! – изумился дейлемит.
– Вот именно, – сказал Два Фельса, приятно улыбаясь.
Дейлемит быстро исчез за дверью.
– Прошу прощения, что оставил вас без слуги, уважаемый хаджи. Но это ненадолго. Чай у ал-Асира в самом деле самый из самых. …А я, с вашего позволения, присяду. У верблюда четыре ноги, и тот спит на брюхе. О-ох! – Под грузной тушей захрустел окованный железом сундук. – Много, много ходит слухов про мудрого даи из Персии. Ах, ученый Хасан, какой важный, уважаемый человек! Даи всего Дейлема и Мазандерана! Спас бедного сына Сасана! А как железом крутит! – Толстяк хихикнул. И тут же сменил тон на почтительный, заискивающий даже: «Не обижайтесь на меня, пожалуйста, хаджи Хасан. До меня дошло, что вы меня помянули, и вот я, рад услужить».
