«Ну и ладно, пусть себе бормочет»,– решил я, тем более что был слишком занят ответственной миссией – Марья наказала мне всю дорогу непременно держать болезного за руку. Так мы и катили – Алеха с вожжами спереди, а я со знахаркой позади, по бокам от англичанина, крепко держа его за руки.
– И все равно не дотянем,– спустя версту безапелляционно заявила Марья.– Ты вот что,– обратилась она ко мне,– ты силушку свою давай ему, давай, не то уйдет. Он уже уходит.
– Как давать? – растерялся я.
– А ты представь, будто она с твоей длани в его течет. Да не скупись – у тебя ее ныне в избытке, чую,– ободрила она меня,– потому лей щедро, яко воду из ручья. Звонкую такую, чистую, ключевую,– терпеливо инструктировала она меня,– и полным ковшом!
Вначале ничего не выходило, но затем я закрыл глаза, вообразил, что где-то в самой середине моего тела действительно забил родник, а оттуда полилась искристая, чуть голубоватая ледяная вода.
Спустя пару минут я понял – получилось, хотя и не до конца. Вода-сила добегала до моей правой руки, которая крепко сжимала безвольные, вялые пальцы больного, а дальше стоял барьер. Пришлось заняться и им, срочно пробурив большую круглую дыру. И еще минут через пять сила все-таки хлынула в эту дыру, весело журча на ходу.
Поначалу и тут приходилось держать весь процесс под контролем, боязно было даже открыть глаза, но я довольно-таки быстро убедился, что это не обязательно – найдя лазейку, вырытую для нее, вода-сила все равно безостановочно текла в больного. Важно только одно – не убирать руки от его пальцев.
К тому времени когда мы подъехали к знакомому месту, лицо англичанина даже успело слегка порозоветь, а щеки от морозца и вовсе зарумянились, да и свои вирши тот выкрикивал уже не столь хрипло и отрывисто, а певуче, словно пел нескончаемую песню:
– His feathers all puffed up by the winds[35]...
– Енто чего он опять сказывает? – поинтересовалась Марья.
– Выхожу один я на дорогу, сквозь туман мне снежный путь блестит,– не понимая ни единого слова и даже родного Лермонтова ухитряясь местами переврать, зато уверенно переводил я.
– Эва, яко у него складно-то выходит,– дивилась Марья,– прямо заслушаться можно. Помнится, батюшка твой, княж Константин свет Юрьич, тоже сказывал, да все эдак словцо к словцу.
– Это стихи,– пояснил я.
– Ну да, ну да,– кивала Марья.– По-ихнему – стихи, а по-нашенски – песня.
– Pieces of roughly rolled ice[36],– вновь выдавал на-гора англичанин.
– А енто чего? – тут же осведомилась Марья.
– Что же мне так больно и так трудно? – И дальше, после очередной загадочной фразы, уже не дожидаясь очередного вопроса своей спутницы, а опережая его, я выдавал следующую строчку: – Жду ль чего? Жалею ли о чем?
Странное это было зрелище, если посмотреть со стороны – ясный, солнечный день, безмолвно застывший зимний лес, торговый поезд, длинной змейкой вьющийся по санной колее, беззлобная перекличка-перебранка возчиков, из коей явствует, что до императорской России середины девятнадцатого века всем нам катить еще не одно столетие, и вдруг из саней, что ближе к хвосту змеи, чей-то молодой голос время от времени выдает лермонтовские строки.
«Сюрреализм какой-то! Полотно Сальвадора Дали, да и только,– подумалось мне, воочию представившему эту картину в своем воображении, но тем не менее я послушно продолжал «переводить»:
– Уж не жду от жизни ничего я, и не жаль мне прошлого ничуть; я ищу свободы и покоя! Я б хотел забыться и заснуть! Но не тем холодным сном могилы... Я б желал навеки так заснуть, чтоб в груди дремали жизни силы, чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь...
Марья тем временем тихо комментировала услышанное:
– Погодь, милок. И силы у тебя будут, и грудь задышит, яко оно надобно.
– Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея, про любовь мне сладкий голос пел...
– Ништо,– утешала Марья англичанина,– и про любовь тебе споют, да не раз – эвон ты у нас какой пригожий. Помяни мое слово – еще отбиваться от девок придется.
– Надо мной чтоб, вечно зеленея, темный дуб склонялся и шумел.
– А как же, и дубок склонится, и ольха листвой прошумит, и березка своими сережками одарит – все будет, ты токмо верь и держись,– ласково ворковала травница.
Заранее предупрежденный старшой возчиков, помня последнее, что сказал владелец зерна, то бишь я, сразу после леса свернул влево и ничуть не удивился, обнаружив отсутствие чуть ли не трети своей артели вместе с покупателем, странной бабой и дышавшим на ладан иноземцем – о том, что мы подъедем попозже, я предусмотрительно предупредил возчиков. Зато ничего не подозревающий Арнольд был в ужасе. Где больной, где все прочие?! То и дело он громко восклицал:
– Я знать, знать, что будет худо! О мой blockhead[37],– то и дело переходил он на английский.– Как я мог верить этот мужик и баба?! Они обмануть меня, а я им верить.
Я вернулся в Ольховку ближе к вечеру, усталый, но довольный – Световид согласился отнести парня к камню. В немалой степени сыграло свою роль и привезенное мною зерно.
– А коль не соглашусь, сызнова его на сани погрузишь? – осведомился он у меня.
– Это не плата,– твердо ответил я.– Это – подарок. Так что мешки останутся тут в любом случае. Более того – через год, по осени, деревенские мне долг вернут, а так как он мне самому ни к чему, то я скажу, чтоб привезли сюда. Целиком возвратить тяжко, да и тебе столько зерна ни к чему, потому будут возить и сгружать две осени кряду. А когда буду в Москве, то пусть и не сразу, но постараюсь взять под свою руку все эти лесные угодья, чтоб вас никто не беспокоил.
– И все это токмо за то, что я...
– Все это тоже просто так,– перебил я его и с беспокойством посмотрел на бледное лицо Квентина.– А относить парня к камню или нет, пусть твоя совесть подскажет. Только прежде чем решить, помни, что этот парень пиит, а вирши сродни колдовству – могут заставить человека смеяться и плакать, любить и ненавидеть. Получается, что он тебе сродни, хоть и отчасти. А теперь сам думай.
– Умелец ты кружева из словес плести,– хмыкнул волхв.– Ладно уж, коль ты так добр, то и мы в долгу не останемся, попробуем «родича» вылечить...– А напоследок, наотрез отказавшись от нашей с Алехой помощи и уже отправляя нас обратно в деревню, несколько смущенно заметил: – Чую, не скоро повидаемся, потому пояснить хотел, а то зрю – мои подсказки ты в разум не принимаешь. Ты схоронил, кого любил, то я сразу понял. Оное тяжко, но живым надо жить, не уподобляясь ушедшим. Ты не в лодье, чтоб грести в одну сторону, а самому сидеть спиной к грядущему, потому ищи, кого полюбить! Яко ты мыслишь, почто наши пращуры положили один год скорби по ушедшим?
