Несколько смущало лекаря лишь то, что дальнейший путь им предстоит проделать одним, а о здешних лесах и особенно об их обитателях у Листелла благодаря рассказам все тех же друзей сложилось самое отвратное впечатление. Он старался не думать о самом худшем, отгоняя дурные мысли о страшных русских разбойниках, но выходило еще хуже.
Дело в том, что, разгоняя свой страх, он то и дело спрашивал про них у меня, а так как сидел на других санях, то ему приходилось орать, да еще с чудовищным акцентом, и на второй день пути он окончательно меня достал, особенно тем, что все время, особо не церемонясь, называл Русь варварской страной, где возможно все.
«Ах так?! – решил я.– Ну все, достал ты меня! Придется тебе показать варваров во всем их великолепии. Будешь знать, как хамить».
К тому времени мы уже догнали купеческий обоз, так что вечером я договорился кое с кем из возчиков, которые дружно одобрили мою затею – в монотонной дороге любое развлечение в радость.
А на следующий день поутру мы сознательно приотстали – дескать, упряжь поломалась, оглобля согнулась, вожжи отстегнулись, короче, надо все чинить. Пока ремонтировали – обоз давно уехал, а лекарь вновь принялся выспрашивать меня о русских татях, испуганно оглядываясь по сторонам.
Я пожимал плечами, отвечал неопределенно, но когда починил упряжь и тронулись в путь, вдруг якобы что-то заметив под густыми раскидистыми придорожными елями, засвистел и погнал свою лошадь вскачь. Лекарь отчаянно торопил своего возницу, но тот, посвященный в мой план, не особо спешил, и... к вечеру «долгожданная» встреча сэра Арнольда с татями состоялась.
Толпа возчиков с диким ором выскочила наперехват, останавливая сани. Решив, что теперь-то его не спасет ничто, лекарь, по-заячьи тоненько взвизгнув, с невероятной скоростью принялся с головой зарываться в щедро наваленное на его сани сено. Но робкая надежда, что его могут не заметить, через несколько минут разбилась вдребезги, когда жуткий бородач с чудовищно густой бородой – очевидно главарь – нащупал грубой рукой несчастную ученую голову благородного медикуса Арнольда Листелла и, зверски оскалив крупные желтоватые зубы, прорычал что-то нечленораздельное.
Затем, бесцеремонно перехватив лекаря за грудки, он, скорчив самую ужасную рожу, страшнее которой Арнольд в жизни не видывал, злобно захохотал и потащил бедолагу из саней. Все жалкие попытки Листелла уцепиться за что-то, дабы отсрочить неминуемый конец, бородач, судя по всему, даже не замечал. Лекарь зажмурился, пытаясь вспомнить хоть одну молитву, но, как назло, все они повылетали из его головы...
– Никак сомлел,– удивленно произнес бородач, внимательно разглядывая беспомощно повисшее в его руках тело лекаря.
– Чай, он сам лекарь – не должон,– возразил кто-то из покатывающихся со смеху «разбойников».
– А вона, гля-кась.– Бородач старательно встряхнул Арнольда, как тряпичную куклу. Эффект от встряхивания был аналогичным.
– Тады сена нанюхался, вот и того,– предположил все тот же голос.– Известное дело – на Руси сенцо духмяное, таковского боле нигде нетути, а он в его с головой зарылся.
– Ну пущай отходит,– пробасил бородач и вежливо положил Листелла обратно в сани.– Кажись, будя с него.
– Куда ты его – ишшо хуже станет,– попрекнул его кто-то.– Ты его на сугроб, да рожу ему разотри.
– Возиться еще буду,– буркнул бородач и рекомендацию товарищей выполнил лишь наполовину – на снег переложил, но лицо растирать не стал, после чего двинулся к костру.
Ощутив свободу, Листелл затаился, некоторое время лежал не шевелясь, дабы окончательно усыпить бдительность разбойников, но, когда решил, что пора делать ноги, был вновь крепко схвачен, на сей раз за плечи и... мною.
Сидя на приличном отдалении, я с начала до конца с умилением и некоторым злорадством наблюдал эту картину и лишь потом, насладившись происходящим в полной мере, подошел к лекарю и ухватил его за плечо:
– Слышь, Арнольд, поесть бы тебе надо, давай вставай!
И даже тогда он, будто не веря ушам, вначале медленно приоткрыл один глаз, обалдело разглядывал меня несколько секунд, пока до него не дошло, что ошибки нет и над ним склонился именно я.
– Это у тебя от волнений и переживаний,– пояснил я спокойно.– Да еще с голодухи – весь день натощак прокатались, чтоб купеческий обоз догнать. Ну ничего, сейчас поешь, и полегчает. А может, его укачало, а? – спросил я у Марьи Петровны, но та подтвердила мою первоначальную догадку.
– Мыслится, со страху он,– заметила она скептически.– Ты на порты его погляди – я отсюда душок чую.
Только теперь до Листелла дошло, что произошло чудовищное недоразумение, в котором он выказал себя... гм-гм... не с самой лучшей стороны, и лекарь, слабо улыбнувшись, пояснил:
– Я сам сейчас идти. Ты не волноваться, не надо.– И вдруг, скорее всего вспомнив про Квентина, с которым снова был разлучен на целый день, вопросительно протянул: – А-а-а?
– Жив, жив,– понял я его вопрос.– Мы его успели на ходу покормить, так что он уж спит давно. Да и тебе пора поужинать и на боковую,– посоветовал я, поднимаясь на ноги, и негромко добавил: – Только штаны поменять не забудь, а то и впрямь припахивает.
Думаю, что после пережитого спалось Листеллу в санях сладко. Он даже проснулся наутро лишь в пути – на завтрак его не будили, послушавшись меня, решившего не тревожить и без того исстрадавшегося англичанина, а покормить его позже, на ходу. Но принцип «клин клином вышибают» подействовал – больше о татях сэр Арнольд не вспоминал, Русь если и материл, то тихонько, да и вообще всю дорогу помалкивал.
Вот и славно.
Ехали тем же составом – я с Марьей по бокам от больного, возница спереди. Тесновато, конечно, но терпимо.
Умиравший англичанин теперь ничем не напоминал потенциального покойника. Парня приводило в восторг буквально все. Он балдел – иного слова не подберешь – от крутых ухабов и потряхиваний, умилялся тяжело обрушившейся с придорожной ели горе снега и блаженно щурился, подставляя лицо яркому солнцу.
Как мне кажется, находился он при этом хоть и не в бреду, но и не при полной памяти и разуме, а пребывая в некой эйфории. Ну еще бы – второй раз появиться на свет божий – нешуточное дело. Досадно только, что он оставался все таким же говорливым, как и ранее, с той лишь разницей, что вначале блаженно оглядывался по сторонам, восхищенно цокал языком, а уж потом, немного полежав с полузакрытыми глазами, выдавал очередную фразу.
Нет, сама по себе мне его загадочная болтовня не мешала, но Марья Петровна по-прежнему требовала от меня перевода – очень уж ей понравились стихи паренька. Приходилось «переводить».
