Мы выпили по третьей,и тогда он, наконец, сообразил сообщить мне о том, о чем я сам боялся спросить. С моими родителями ничего не случилось. По крайней мере, летом 19-го они жили все там же, на улице Окраинной, и отец даже продолжал работать в управлении Южной дороги. Господа красные и харьковский Торквемада Степан Саенко обошли дом стороной. Правда, стех пор прошел год, а с декабря 19-го в Харькове вновь хозяйничали комиссары.
О себе я рассказал в двух словах, зная, что Лешке новости надо выдавать небольшими порциями, иначе он их попросту пропускает мимо ушей. Да, в общем, и рассказывать было нечего – Ростов, Ледяной поход – ну и дальше, вплоть до Крыма. Тем летом, год назад, я несколько раз пытался вырваться в Харьков, но наш отряд прочно завяз у Екатеринослава, потом мы оказались у Киева, а затем из полесских болот вынырнул Упырь, и вопрос с отпуском отпал сам собой.
Мы заночевали у Лешки, предоставив моим сослуживцам строить самые невероятные догадки по поводу моего исчезновения. Наутро мы перекусили в чой-хоне на базаре, и Лешка заявил, что немедленно увозит меня в Севастополь, поскольку мне нужно развеяться, прийти в себя и, вообще, бросить действующую армию, благо, любая медицинская комиссия забракует меня в первую же минуту. Место же в грандиозных штабах Барона для меня всегда найдется. Я слабо отбивался, но капитан Егоров взял меня под руку и потпщил к штабс-капитану Дьякову.
Генерал Туркул, прочтя эти страницы, долго поминал тыловых крыс. Тут я не согласен – Лешка не тыловая крыса. Он прекрасный юрист и честно ловил наше ворье, насколько позволяло здоровье и начальство. Благодаря таким, как он, при Бароне мы все-таки умудрялись обедать, получать жалованье и даже переоделись в прекрасную синюю форму английского сукна. Не всем дано ходить в штыковые.
Заодно Туркул просил меня объясниться по поводу упрека в дилетанстве. Охотно повторюсь – наша Смута, во всяком случае, ее военная сторона – это сплошное дилетанство. Доказывать сию максиму покуда не буду, поскольку время уже позднее, я и так засиделся в палатке у Антона Васильевича.
9 мая
Преферансная баталия в разгаре, поручик Успенский вистует, а я продолжу. Прежде всего, в доказательство вчерашней максимы. Возьмем главные этапы войны.
Господин Бронштейн, прекрасно зная, что чехословаки готовят восстание, посылает их в Европу через Сибирь, пуская эшалоны по Среднему Поволжью, главной базе Рачьей и Собачьей красной армии. Последствия очевидны – за неделю краснопузые утеряли Урал, Сибирь и Дальний Восток.
Господа из Национального центра делают ставку на Дон, заведомо зная, что казаки покуда не спешат выступать против большевизии. Несмотря на возражения Лавра Георгиевича, предлагавшего начать воевать из Сибири, мы подталкиваем Каледина, идем в Ледяной поход и, естественно, проигрываем, что бы теперь не писали господа мемуаристы. Лучшие силы добровольцев легли в первые же месяцы в степях между Ростовом и Екатеринодаром, и никакими мобилизациями восполнить это было невозможно.
В свою очередт комиссары, заняв Дон и Кубань, практически не встречая сопротивления казаков, устраивают какой-то людоедский террор, что получают Вешенский мятеж и сто тысяч добровольцев в нашу армию.
Адмирал, наш Верховный, начинает наступление из Сибири, не дожидаясь Добрармии, чтобы занять Москву первым. Но идет не на Москву, а почему-то на Вятку. Вятку он, естественно, занимает, а Москва, столь же естественно, остается красным.
Далее, Антон Иванович Деникин и не пытается прорваться к Адмиралу и установить общий фронт по Уралу и Волге. Наше же наступление на Москву на целый месяц замедляется тем, что командованию приспичило вначале занять Одессу и Киев.
Господа красные, имея гигантский численный перевес, терпят полное фиаско под Варшавой, совешая ошибки, достойные разве что командира взвода.
О планировании отдельных операций распространяться нет нужды, поскольку достаточно вспомнить и так памятную «дроздам» опреацию у Хорлов. В таком случае неизбежен вопрос, отчего победили они, а не мы.
Об этом спорим постоянно, и будем спорить, пока живы. Повторять всем известные аргументы не буду, скажу лишь, что, по-моему, во внутренней политике обе сторны вели себя так же бездарно. Большевистская продразверстка ничуть не лучше нашего «шомполования» целых уездов. Очевидно, причина тут другая.
Для себя я уже дал ответ. Кое-что я начал понимать еще в Крыму, но окончательную ясность внесла брошюра, купленная одновременно с книгой Якова Александровича, и столь же нелегально привезенная в лагерь. Это, страшно признаться, опус самого Ульянова-Бланка с почти что гинекологическим назвыанием «Детская болезнь „левизны“ в коммунизме». Сдерживая вполне объяснимую тошноту, прочел этот гениальный труд до конца и, откровенно говоря, не раскаиваюсь.
Книга эта особая. Бланк писал ее год назад, когда Ее Величество Мировую революцию ожидали со дня на день, и не только ожидали, но и готовили. И книга эта – сборник советов для большевизии во всем мире, а посему Ульянов-Бланк порой позволяет себе излишнюю откровенность. И вот что получается. Мы, то есть белые, воевали, точнее, нам, белым, нужна была война ради наших принципов. Господа красные нуждались в принципах только ради войны.
Мы не могли отдать крестьянам землю, потому что воевали ради законного решения этого вопроса. Бланк одним росчерком пера эту землю отдавал, другим же, когда надо, забирал. Адмирал не мог признать Финляндию до Учредительного собрания, ибо воевал, чтобы такие вопросы решались законно. Бланк готов был признать хоть трижды независимость какой-нибудь Рифской республики, ежели это ему требовалось. Ибо для господ большевиков не революция ради принципов, а принципы, то есть их полное отсутствие ради победы этой самой всемирной социалистической. Уши господина Лойолы торчат настолько заметно, что, вероятно, симбирский заика уже раскаивается, что взялся в свое время за перо.
Дабы проверить свои выводы, рискну предложить генералу Туркулу прочесть, так сказать, избранные места этого красного катехизиса. Кстати, Антон Васильевич прости внести одно существенное уточнение. В начале прошлого года Барон произнес речь, распечатанную всеми крымскими газетами, о возможности мира с большевиками. Признаться, я эту речь не припомню. Но рискну предположить, что наше так называемое общественное мнение склонно воспринимать такие докумнты с точностью до наоборот.
Итак, капитан Егоров ворвался в мирную обитель штабс-капитана Дьякова, который в это время, ни о чем не ведая, вкушал завтрак в кругу семьи, потряс перед ним какими-то грозными бумагами, и пораженный штабс-капитан без звука отпустил в Севастополь не только меня, но и поручика Успенского, которому давно хотелось там побывать. Роту я оставил на прапорщика Немно, рассудив, что ежели ей суждено разбежаться, то, значит, такая у нее, роты, судьба. Как говорят татары, кысмет.
