Мы зашли в монастырь, поставили по свече в храме Св. Владимира и долго стояли под его сводами. И это тоже приходится оставлять… Мы видели, и не раз, что творили господа комиссары в Божьих Храмах. Господи, а ведь отсюда пошло на Русь учение Христа! На этом месте в храме Св. Василия, что на холме, крестился Равноапостольный. И теперь между Собором и ордами, рвущимися испаскудить и осквернить последние наши святыни, была лишь узкая стальная полоска наших штыков. Даже в тот теплый беззаботный майский день под гигантскими сводами пустого храма, закрытыми цветной смальтой мозаик, под немигающими взглядами Одигитрии над золотым алтарем чувствовался холод обреченности. Мы оставляли наши храмы под золотыми крестами, чтобы в конце пути обрести другие – черные Галлиполийские кресты с двумя датами, как на могиле.
Мы посидели в уютном монастырском дворике, послушали, как журчит вода в фонтане, а затем прошли мимо Игуменского корпуса к небольшой аллее, где под обломанной белой колонной навек успокоился Косцюско. Когда-то мы все жалели его, но теперь я впервые подумал, что беспокойному поляку повезло. Худшее, что он встретил в жизни, были склоки коллег и козни святых отцов из монастыря. Даже когда сюда ввалятся паладины коминтерна, ему будет уже все равно. Он сделал для Херсонесе все, что мог, и имел право на вечный покой на этой тихой аллее под сенью скорченной акации.
Обратно мы шли молча, и я размышлял о том, что скоро наш белый Севастополь падет, как пал когда-то Херсонес, нас всех разнесет черноморским ветроми, и может,я останусь лишь здесь, на экспедиционных фотографиях, вклеенных в отчеты Косцюско и Лепера. Останусь безымянным, как и десятки тех, кто копал вместе с нашими профессорами и потом фотографировался напоследок, собравшись у стенки раскопа или у руин базилик. Может, у комиссаров не дойдут руки до нас, навеки застывших на фотографических пластинках. И это будет надежнее, чем память наших безымянных могил, раскиданных от Орла до Джанкоя.
Профессор звал нас к себе домой пить чай и беседовать, но мы откланялись, поскольку спешили к капитану Егорову, который, вероятно, уже ждал нас. Напоследок я вновь заговорил об эвакуации, но Лепер и слышать об этом на хотел и лишь качал головой.
О Романе Христиановиче мы услыхали снова только на рейде Истанбула, в декабре, когда все было уже кончено. В последний день эвакуации профессор Лепер пустил себе пулю в висок. Господи, я и не думал, что у него мог быть револьвер. Неужели в самом деле у него не оставалось иного выхода, как не оставалось и у тех, кто навеки уходил за море?
Капитан Егоров встретил нас ворчанием, после чего, не дожидая моего вопроса о дамах, потащил нас в комнату, где мы вместо дам обнаружили толстяка с генеральскими погонами, вкушавшего, ежели я не запамятовал, вареную осетрину под «Смирновскую». Признаться, я немного очумел, особенно когда генерал подмигнул мне, назвался Володей, и потребовал выпить по поводу того, что мы тезки. Я обалдел и опрокинул рюмку, даже забыв закусить. Поручик Успенский занял оборону в темном углу, готовясь, в случае необходимости, прийти мне на помощь.
Генерал Володя не терял времени. Он снова подмигнул мне и спросил, имеются ли у меня документы, подтверждающие мою работу в Харьковском Императорском университете в должности приват-доцента. Я не удержался и хмыкнул. Тогда генерал махнул рукой и заявил, что это в конце концов не так важно. А важно, оказывается, то, что мне предлагалось перейти на преподавательскую должность в эвакуированное в Севастополь Константиновское юнкерское училище. При этом генерал Володя упомянул о моих орденах и контузиях, заметив мимоходом, что в дальнейшем можно будет организовать командировку во Францию. При этом он подмигнул мне в третий раз.
Я оглянулся и увидел капитана Егорова, взиравшего на нас из дверного проема, и все понял. Заметив мое колебание, генерал вдруг посерьезнел и сказал, что в Русской Армии сейчас достаточно тыловой сволочи, которая могла бы заменить тех, кто воюет уже третий год. И вовсе не в интересах страны, чтобы приват-доценты ходили в штыковую.
Признаться, я минуту колебался. Но оглянулся на поручика Успенского, вспомнил прапорщика Мишриса, так еще и не научившегося нормально командовать взводом, и как можно вежливее ответил генералу Володе, что прошу отстрочить мой перевод на преподавательскую работу до конца нынешней кампании. С нового же учебного года я готов приступить к преподаванию вместе с юнкерами своего отряда, который тоже грех посылать недоучками на фронт. Конечно, все это с условием, что положение на фронте позволит.
Тут капитан Егоров сказал генералу нечто вроде «а ты был прав», и предложил выпить за успех моей преподавательской деятельности в Константиновском училище с нового учебного года. Мы выпили, затем генерал Володя расспросил меня об апрельских боях, поинтересовался, успели ли мы получить новые английские шинели и откланялся, преложив мне все же подумать и, ежели что, написать капитану Егорову.
Когда он удалился, Лешка и поручик Успенский в один голос сказали мне: «Зря!», я с ними сразу же согласился и предложил на эту тему больше не беседовать. В конце концов, осенью будет виднее.
Я оказался прав. Правда, учебный год начался с некоторым опозданием, но сразу же после эвакуации в Галлиполи я приступил к занятиям с уцелевшими юнкерами училища. Генерал Володя, фамилии которого я так и не узнал, сдержал свое слово, за что я ему чрезвычайно благодарен. Здесь, в Галлиполи, я ни на что большее, пожалуй, уже не годен.
Наутро мы прощались с Лешкой, который просил заезжать почаще, тем более, что, по его мнению, бои возобновятся не скоро, а вероятнее всего, боев не будет вообще, и Барон подпишет с большевиками нечто вроде Брестского мира.
В Севастополь мы вернулись только в ноябре, чтобы погрузиться вместе с уцелевшими «дроздами» на транспорт «Херсон» и отплыть к Голому Полю…
Поручик Успенский по-прежнему считает, что я зря изображал стойкого деревянного солдатика и остался в отряде. По его мнению, преподаватели юнкерских училищ – тоже полезные люди, особенно ежели они заслуженные офицеры, а не тыловая сволочь. Генерал Туркул, напротив, заявил, что полностью меня понимает, и добавил нечто о кресте, взятом каждым из нас, участников Ледяного похода, каков – крест – мы будем нести до конца. Я так, признаться, изъясняться не научился, но Туркул прав. Я просто не мог. Как не могу сейчас бросить наше трижды проклятое Голое Поле. Не всем дано совершать логичные поступки.
10 мая
Туркул принес мне книжку господина Ульянова-Бланка. Припечатав вождя пролетарской революции трехэтажным с большим Петровским загибом, он заявил, что в реальном училище его уже пробовали пичкать трудами господина Маркса, но там было просто скучно и тоска зеленая. А это как раз не скучно, и от того еще хуже. А затем, подумав, он согласился с моими выводами насчет «принципов» товарищей-большевиков, заметив, что с землей мы явно дали маху. Все равно ее было у пейзан не отнять, а посему «царь Антон» должен был заявить об этом ясно и определенно. Заодно признать, до поры до времени, всяких поляков и эстов и, в конце концов, черт с ними, советы, которые ничем не лучше и не хуже земств. Тогда, глядишь, большевикам и вправду стало бы нечкм крыть.
