Илья Тё - Евангелие от Ники

Первым, что я смог рассмотреть подробно, стал настежь открытый парадный въезд в Александровский корпус. Екатерининский дворец остался левее, и мы с Келлером, подпрыгивая на кочках, заехали на рычащей и вздрагивающей машине во внутренний двор, остановившись прямо у чудесной мраморной колоннады.

Спрыгнув с подножки и никого не дожидаясь, я поспешил во внутрь. Одинокий караульный на входе вытянулся при моем приближении, но мне не было до него дела. Бесконечные залы пустого дворца разворачивались передо мной широкою анфиладой. Некогда величественные и прекрасные, сейчас эти стены дышали только сумрачным упокоением и странным запахом разложения, гнетущим как в убогом могильнике, так и в роскошном дворцовом склепе. То был запах смерти и пустоты.

Караульный и спешивший за мной генерал граф Келлер остались единственными людьми в этом гигантском мрачно-торжественном запустении. Лифты давно не работали, лестницы заваливал мусор. Солдатская масса, ворвавшаяся сюда после ареста Семьи и Императрицы, разнесла и разграбила роскошный дворец. Остались лишь стены и величественные пролеты над головой, роскошные, но грязные арки, разбитые пулями статуи, изрезанные ножами колонны. Как гордая женщина, изнасилованная, избитая и лишенная одежды, вызывает не вожделение, а отторжение и жалость, так и огромный царский дворец, лишенный привычных изысканных декораций, вызывал во мне только ощущение тягучей безысходности и ужасной, страшной потери.

На первом этаже, минуя дворцовые анфилады, мы прошли через апартаменты, которые Дочери и Царица, занимали перед восстанием в Петрограде. В гостиной Ее Величества я заметил множество пузырьков со святой водой, лекарствами и микстурами. В прихожей царских опочивален — большую, смятую сапогом картонную коробку. Опрокинутая навзничь она раскрылась. Из-под крышки, виднелись локоны Великих княжон, — длинные волосы, остриженные ими совсем недавно из-за болезни корью. Хранимые царскими Дочерьми, девичьи локоны казались совсем никчемными их пленителям, — их бросили здесь как мусор.

В столовой царской Семьи, стояла одинокая кресло-качалка, в котором, очевидно, супруга царственного Николая, мучаясь головной болью и недомоганием, проводила тяжкие дни накануне восстания. Я горестно вздохнулусмехнулся, ведь передо мной, стоял в каком-то смысле стоял последний трон последней русской Императрицы, — последнее кресло, в которомй ей довелось сидеть.

С первого этажа мы побежали в цоколь — туда, где находились комнаты охраны и комнаты, в которых, по словам Келлера, в последние дни перед штурмом содержалась царская Семья.

Как везде —, этажами выше, в соседних корпусах и на улице, — в цоколе царил неописуемый беспорядок. Было разбито, разорвано, исцарапано и повалено все, кроме самих стен. Вещи и их осколки валялись на полу в дичайшем разброде, путаясь под ногами, мешая продвигаться вперед. И только лишь одна из комнат поражала идеальною чистотой.!

Клянусь, за последние дни мне довелось видеть многое. Разлетающиеся мозги Рузского в вагоне-салоне и болванки двенадцатидюймовок, разбивающих в прах стены Петропавловской крепости. Однако ничто до сих пор не производило на меня более страшного впечатления, чем вид этой маленькой, чисто прибранной комнаты, на фоне всеобщего разорения и разлада.

Ибо чистота в этой комнатке была попросту абсолютной.

Осторожно, я протолкнул слюну в горло. В этот миг, тишина зазвенела в моих ушах.

Не слишком большая, метров Маленькая, размером сорок или тридцать пять квадратныхметров, оклеенная обоями в клеточку, комната казалась довольно темной. Впечатление это усиливал вид за окном, — створки последнего упирались в высокий косогор, на котором возвышался соседний дворцовый корпус. Тень холма и высокого здания загораживали комнату помещение от солнца, поэтому, хотя портьеры отсутствовали на этом окне, вокруг царил мистический полумрак.

В окне была установлена тяжелая металлическая решетка. Сама комната соседствовала с еще одной, вероятно, кладовой или погребом, от которой её отделяла фанерная перегородка. В перегородке находилась наглухо заколоченная дверь.

Фанеру и дверное полотно испещряли следы от множества пуль! Стало ясно: здесь убивали людей…

Далее, под окнами вдоль карниза тянулись красноватые, еле заметные глазу разводы. Я понял: это тянулись следы от замытых кровавых луж…

На прочих стенах — также виднелись следы от пуль, очень много и очень разнообразно: следы неслись веером по дуге, по прямой, одиночными кратерами мигали мне в цветастых обоях. Значит, те, кого убивали — метались по комнатам, прежде чем умереть…

Наконец, на полу я заметил вмятины штыковых ударов. Догадался: прежде, чем несчастные умерли, ихумереть — несчастных докалывали штыками…

Последними увидел два пулевых отверстия в паркетных досках. Медленно отвел взгляд: тех, кого было лень докалывать, стреляли лежащими на полу…

А на стене за спиной, словно завершая картину, некий революционный юморист остроумно нацарапал строчку из Гейне:

Всё это время Келлер молчал за моей спиной — и. И клянусь, комментарии тут были бы лишними.

Граф прекрасно понимал ситуацию, а потому, вместо слов успокоения или жалости, начал вещать Николаю сухим и спокойным тоном:

— Все пулевые отверстия, обнаруженные нами в комнате, Государь, принадлежат двум пистолетам. Один — крупного калибра, вероятно, системы «Кольт», длинноствольный, американского производства. — системы «Наган» второй, исходя из количества выстрелов, похоже, «Маузер». Что странно: судя по расположению отверстий, стрелял сначала один человек, затем, после короткой борьбы — другой.

Относительно прочих подробностей расстрела мне удалось выяснить следующее, Ваше Величество.

После ареста Вашей Семьи, охраной дворцового комплекса руководили назначенный Думой комендант Царского села некто штаб-ротмистр Коцеба, а также назначенный начальником караула гарнизонный полковник Кобылинский. Помимо этих господ, в день штурма Царского моими войсками, появился некий господин Милославский, делегат Думскдумского комитета от партии эсеров, личность, до того совершенно неизвестная.

Согласно показаниям нескольких задержанных лиц, ближе к вечеру, а именно, около семнадцати часов по полудни, депутат Милославский примчался ко дворцу на автомобиле. Ворвался во флигель к Кобылинскому и, размахивая какими-то бумагами, стал кричать, что Дума дала ужасный приказ: царскую семью — расстрелять, причем срочно, до приближения правительственных войск!

Келлер передохнул, лицо его вдруг стало бледным как штукатурка на стенах там, где нае доставали обоиотштукатуренные стены вокруг. Однако, сделав над собой усилие, он продолжиал:

— Даже для потерявших надежду мятежников приказ был безумным, Ваше Величество, учитывая приближение карательных войск и скорое подавление революции. Поэтому, ни штаб-ротмистр Коцеба, ни, тем более, полковник Кобылинский выполнять его, учитывая обстоятельства, не собирались. Между прочим, в бумагах во флигеле мы впоследствии рылись и никаких телеграмм с указанием Думы о расстреле Семьи не нашли. Известия о скором приближении карателей и о захвате Петрограда флотским десантом к тому времени уже разлетелись по Царскому селу, и солдаты революционного караула начали разбегаться. Снимались не просто единицы, — бойцы уходили целыми отделениями и взводами. Из почти ста человек, охранявших семью Вашего Величества, накануне событий, к вечеру того же дня осталось человек двадцать, а на утро, вероятнее всего, не осталось бы никого. Странным, Ваше Величество, явилось то, что рабочие дружинники оказались более дисциплинированными, чем солдаты гарнизона. В результате, последним отрядом, охранявшим Вашу супругу, Дочерей и Наследника были именно революционные пролетарии.

Милославский объявил, что арестованных необходимо казнить до прибытия правительственных войск. Кобылинского, отказавшегося приводить в исполнение страшный приговор, немедленно отстранили. Коцеба — сбежал сам. Вооруженная охрана Дворца, таким образом, осталась без руководства. Махая мандатом, Милославский заявил, что возлагает охрану дворцового комплекса на себя и потребовал от оставшихся рабочих дружинников немедленно учинить расправу над царицей согласно предписанию Думы.

Посовещавшись, рабочие отказались. Особой ненависти к царской семье мастеровые не испытывали, хотя одобряли революцию и ненавидели войну. Однако ненавидеть войну — одно, а убивать беззащитных женщин и детей — совсем другое. Кроме того, в условиях, когда бунт в столице был, очевидно, подавлен, всех пугала ответственность за расправу.

Тогда Милославский, вытащив огромный гражданский «кольт» вытащив огромный гражданский «кольт» и забрав «маузер» штатный армейский «наган» у одного из дружинников, сам вошел к царской Семье один. По его словам — чтобы переговорить с Государыней. Выполнять приказы безумного «уполномоченного» никто не собирался, однако и останавливать не решились.