Завороженный фантастическим зрелищем, забываю даже контролировать воздух. Воровато – стыдясь самого себя, раззяву, – осматриваюсь. Никого и ничего. Время и нам садиться. «Чайка» напарника уже заходит. Участок, где садиться можно, ТБ достаточно четко обозначил. Хотя, конечно, если где-то можно сесть с его колесищами, это вовсе не означает, что там будет комфортно и для моей крошки. Еще раз оглянувшись на предмет «мессеров», захожу на посадку. Выпускаю шасси. Сначала краником, что слева. Пневматикой. Левая стойка вышла, правая, блин, нет. Пробую механически. Ручка справа. Хрен. Ладно, тогда убираем левую стойку. Пневматикой не получается – механикой. Тот же окаянный орган, тем же концом и в то же самое неподходящее отверстие. Без паники! Горючее выработано почти полностью – это хорошо. Потому что пытаться выпустить шасси посредством перегрузок я бы себе не посоветовал. В данном конкретном случае. Все скрипит, подвывает сквозь дыры в обшивке и, кажется, вот-вот сверзится с небес обломками. А то и мы не асы?
Оказалось, не асы. Пока подъемная сила имелась, балансировал еще, подпрыгивая по ухабам, на одном колесе, но скорость упала, машину развернуло вправо, левая стойка надломилась, но правая плоскость успела раньше нырнуть в пыльный грунт, побитые плоскости, дорвав расчалки, дружно отвалились, и пошли-поехли кульбиты кувырками. Лишь напрягся и уперся всеми подходящими конечностями в стенки кабины – что еще оставалось. Небо и земля сменили друг друга дважды, и то, что осталось от моей красавицы – собственно, один фюзеляж, – с натужным скрипом остановилось. Слава богу, мною кверху. Преодоленной поперечными кувырканиями дистанции лишь чуть-чуть не хватило, чтобы раздавить к чертям собачьим субъекта, одетого в летный комбез, но со снятым уже шлемом. На данный момент как-то уж очень печально взирающего на меня. Жидов. Ну конечно, кто же еще. Забавно, но, подбежав помогать мне, тот грустно озвучивает в точности ту же самую фразу:
– Ну конечно, кто же еще…
Отстегнувшись, выбираюсь из кабины. Как ни странно, все абсолютно цело. В смысле, то, что чисто мое. То есть руки, ноги, туловище, голова и ТТ с запасной обоймой на рукаве. А вот попытка спастись с парашютом была бы для меня определенно чреватой. Поскольку парашют-то как раз – в клочья. Ничего, главное, задница цела. Прикрыл. Парашют, в смысле.
Пройдя мимо жидовского биплана – тоже досталось не слабо, то-то он тоже на посадку пошел, – двигаем к ТБ. Оттуда толпой лезут… эсэсовцы! В полевой форме. Чрезвычайно обалдевшие – хоть голыми руками бери, – но все с подозрительно славянскими чумазыми рожами. Кроме одного. Этот – прямо эсэсман с картинки. Истинный ариец. Немного в возрасте уже, но рослый, стройный, белобрысый и с холодными серыми глазами. Офицер. В званиях ихних и знаках различия не понимаю ничего. А рядом с ним распоряжается по-хозяйски эдак – сколько лет, сколько зим! – Катилюс. Он один в советской форме. Старшего лейтенанта ГБ. Тогда понятно, откедова здесь ноги растут…
Даже не поздоровался. Хам трамвайный. Оглядел лишь на предмет целостности фигур и нехромания ног. Явно зацепившись глазом о мой усовершенствованный комбез. И тут же скомандовал:
– За мной, бегом – марш! – Это он нам с Жидовым.
Сквозим по дороге. Ни фига себе, куда садились. Увидь раньше – умер бы в воздухе, до посадки. От одного лишь осознания абсолютной завершенности жизненного пути. Спина Катилюса мерно покачивается чуть впереди. Этот бегать умеет. Костик – нет. Ничего. Стянув с разгоряченной башки успевший уже основательно взопреть летный шлем, легко заставляю Костика перейти на привычную – мне – волчью трусцу. Рекордов так не поставишь, но если нужно, особенно с нагрузкой, пехом преодолеть максимум расстояния за минимум времени, сохранив к тому же боеспособность, то – только так. Главное, когда бежишь, о беге не думать. Лучше всего о бабах…
Но женский пол на данный момент категорически не актуален, поэтому разбираю нынешний ребус. Какие-то тела валялись еще рядом с ТБ. Аккуратненько так связанные и с кляпами. Аж целых три тушки. Одно определенно в офицерской форме. Фельдграу, разумеется. А еще два… не в генеральской ли? Тогда это улов. Удача века. Значитца, понимаю так. Прельстившись лаврами «бранденбургов», некий такой вот завистливый старлей кровавой «гэбни» переодевает свою разведгруппу, без ложной скромности, в эсэсовскую полевую форму. Где взял, где взял… Купил![177] Потом, разжившись неведомо где офицером и парочкой генералов, вызывает транспортник на Именин. Предусмотрительный. Небось в нашу форму переоделся еще там – на всякий такой вот разный случай. Нас же сейчас задействовал, поскольку не хватало только гэбэшнику еще и вооруженных эсэсовцев с собою таскать. Народ нервный стал. По и без того очень даже неспокойным тылам нашим. Ладно. С этим понятно. Детали – потом.
Сначала лесом, потом мимо железнодорожного тупика, плотно заставленного штабелями, большей частью ящиков, в которых самолеты транспортируют, потом вдоль железки, потом направо, по переезду, через несколько путей, на дорогу. Без малого шоссе. В приличном состоянии. Не так чтобы очень забито беженцами. А то насмотрелся, летая-то. Не потому, что рано – война режим дня плохо соблюдает, – просто ведет немного не туда. На Ляховицы, судя по карте. Рокада.
В синеве – белая полоса. Сначала двойная, затем сходится в одну и вскоре истаивает. Не так чтобы очень высоко, значит. Тысячах на семи. Разведчик. Разумеется, немецкий. Похоже на «дорнье». Do-217R, наверное. Высматривает. Не по нашу ли душу? С той высоты побитый ТБ как на ладони. Даже если фюзеляж отдельно, а крылья отдельно.
Вдалеке по рокаде топает где-то примерно рота. По направлению к городу. То есть туда, где стреляют. Цырики впечатления не производят. Преимущественно в возрасте, вооружены кое-как и не все. Командир, юный белобрысый политрук, впрочем, вид имеет довольно бравый. Катилюс вышел, поднимает руку – тот насторожился. Что-то скомандовал – колонна быстро рассредоточилась по обочине, выставившись на нас оружием. Тем, что имелось. «Трехлинейки». Десятка три, пожалуй. Понаслушались, наверное, про диверсантов. Но, в общем-то, правильно. Бдить надо. Политрук подходит. Довольно коренастый и как-то по-особенному вызывающе курносый. Самым кончиком коротковатого носа. Весь из себя по форме и даже отглаженный. Катилюс представляется. Подумав, тот представляется в ответ:
– Комсорг 107-го стрелкового полка политрук Кирьяков.
– Политрук? Тогда вам должно быть знакомо… вот это.
Вытаскивает из-за пазухи и протягивает насторожившемуся было парню какую-то бумагу. Потом удостоверение. Политрук, внимательно просмотрев все, кивает. То и дело постреливая серенькими мышатами глаз в сторону моей нестандартной кобуры.
– Поступаете в мое распоряжение. Вопросы?
– Имею приказ выдвигаться в направлении железнодорожного вокзала. Там ждут.
– Политрук, вы читать умеете? – Голос холоден и вроде как скучен. – Поступаете в мое распоряжение. Чтобы окончательно снять все вопросы – мы диверсанты. Не немецкие, советские. Задание наиответственнейшее. Должно быть выполнено любой ценой.
Политрук, пару секунд помедлив, радостно козырнул и отправился поднимать-строить своих. Видно, не очень ему климатило идти туда, где стреляют. Но шел же… Тем временем подходит запыхавшийся Жидов. И тут же отправляется обратно – сопроводить сводную, как выяснилось, роту штаба 107-го[178] стрелкового полка. Собрали, видимо, что было – ездовых, поваров, сверчков по обозам да складам, – и воевать. Во главе с храбрым соколом-комсоргом. Отделению с мосинками Катилюс велел остаться. На всякий случай. Вопреки сложившемуся в мое время мнению, проявлений трусости наблюдал до сих пор мало[179]. Неумения, неготовности к войне, местами паники даже – этого сколько угодно. Но трусости и тем более предательства – не было. Почти.
Помню, был у нас, в школе когда еще, историк. Не так чтобы очень молодой, но инфантильно юный сердцем. Типа, пламенный демократ. По его выходило, кадровая армия в Отечественную вообще номер отбывала. Сплошь трусы, пьяницы, безграмотные сапоги, паникеры. Но это только те, кто не вовсе предатели. А войну – по его просвещенному мнению – выиграли такие вот, как он, учителя-историки – при этом гордо выпячивал цыплячью грудь, – призванные из запаса. Полагаю, по молодости отбыл два года партизаном, и кадровые слегка почморили мальчика. Дав ощутить собственную неполноценность и непригодность к чему бы то ни было. И нанеся тем самым смертельную обиду так никогда и не сформировавшейся психике. Действительно, он и как преподаватель мало чего стоил. Стоило подвести к любимой теме, забывал обо всем и начинал изгаляться глухарем на току. Минут на двадцать, как правило, не меньше. Одно и то же. Этим пользовались совершенно беззастенчиво и бессовестно. У нас это называлось – «завести граммофон». В конце концов его Лизка Феклистова захомутала, прости господи из параллельного класса. Наши девочки сплетничали, на спор, мол. Ей тогда шестнадцати еще не было, беременность… Может быть, даже и от будущего муженька. Чем черт не шутит, когда бог спит…
