Похоронить надо… — прохрипел он. — Глаза… Глаза открыть не могу…
Его оставили в покое. Вскоре он почувствовал толчок и поплыл… Снова толчок. Тишина. Опять потянули Димкину руку.
— Нет… — вцепляясь в нее мертвой хваткой, простонал он. — Воды…
Руку прекратили вытягивать. Мишка расслабился.
Ему под голову аккуратно пробралась рука, его чуть приподняли. К губам прижалась холодная железная кружка, губ коснулась влага. Мишка, старательно игнорируя жалость, затопившую все его существо заодно с дикой усталостью, раздражением и отвращением, граничащим с тошнотой, сделал глоток, еще и еще… Живительная влага вливалась в него, придавая сил. «Господи, да что ж ты вцепился в эту руку-то? Скажу Сергею Ивановичу, пускай сам забирает…»
— Глаза… Глаза открыть не могу… — проговорил Мишка, едва от его губ оторвалась кружка.
Лица коснулась мокрая ткань, обмывая, смывая с него кровь и грязь. Следом сухая ткань собрала скопившуюся во впадинах глаз воду. Мишка распахнул глаза. Перед ним маячило расплывчатое, качающееся лицо сестрички с обведенными темными синяками покрасневшими глазами.
— Спасибо, — выдохнул парень и чуть улыбнулся. Губы сестрички шевельнулись, а рука снова попыталась забрать у него Димку.
— Нет, не трогай… — торопливо проговорил Мишка, и попытался повернуться на бок, чтобы опереться на правый локоть и сесть. — Я не слышу тебя…
Сестричка помогла ему сесть, снова взяла мокрую ткань и принялась отмывать ему уши. Когда она сняла корку, из ушей по шее полилась кровь густыми горячими каплями. Стало чуть легче, проклятый звон, сводивший с ума, сделался тише, и Мишка начал различать хоть какие-то звуки, с трудом доходившие до слуха. Но на смену звону пришло жуткое головокружение и тошнота. Мишка едва успел наклониться, буквально упав вперед, как его начало жестоко выворачивать наизнанку. Если бы не медсестричка, успевшая ловко подхватить его, он бы непременно упал в лужу извергнутой им желчи.
Уложив Мишку обратно, сестричка исчезла. Мишка, изо всех сил пытаясь игнорировать ставший более тихим звон, закрыл глаза, проваливаясь в темноту.
Проснулся он оттого, что его тормошили. Открыв глаза, он с трудом сфокусировал взгляд на заплаканном лице Тамары, безжалостно тормошившей его и что-то говорившей сквозь слезы.
— Томка… Живая… — улыбнулся Мишка. По щекам его покатились слезы. — Томочка… Я не слышу ничего…
Тамара, часто-часто закивав и быстро вытерев ребром ладони слезы, вдруг куда-то умчалась. Вернулась она с ругавшимся доктором. Тот, без лишних церемоний отобрав у Мишки Димкину руку, небрежно отшвырнул ее в сторону, и, приподняв Мишку, принялся вертеть его голову. Головокружение накрыло моментально и с такой силой, что парень уже не понимал, плывет он, лежит или стоит. Одновременно с головокружением в него лилась страшная усталость. Усталость настолько сильная, что он уже не чувствовал ничего — ни сочувствия, ни жалости, ни голода… ничего, кроме раздражения и желания закрыть глаза. Хоть на пять минут, хоть сидя, хоть стоя…
Промыв Мишке уши, он крикнул:
— Боец, слышишь меня?
Мишка, очень странно слышавший доктора: одновременно словно изнутри — четко и ясно, и снаружи — на грани слышимости, кивнул, сглатывая вязкую слюну.
— Контузия серьезная. Ранами пусть медсестры займутся. Нужна будет операция — пусть ждет очереди, — все еще держа Мишкину голову, проговорил доктор. — Все, девочка. Мне пора. Там люди умирают, — доктор в заляпанном кровью халате поднялся и медленно побрел обратно.
— Спасибо, Сергей Иванович! — крикнула ему вослед девочка.
— Том… Димка… Его похоронить надо. Куда он руку-то дел? — беспокойно завозился Мишка, пытаясь повернуться на бок и ползти искать руку.
— Да лежи ты! — толкнула Тамара его обратно. — Сейчас принесу…
— Чего? Не слышу… — нахмурился Мишка. — Том… Знаешь… Ты до меня дотронься, тогда говори, тогда хорошо слышно, а так не слышу ничего…
— Гад ты, Мишка! — положив свою руку ему на лоб, с обидой произнесла девочка. — Теперь слышишь?
— Теперь слышу. Только больно лоб-то… — проворчал парень. — Том, ты только руку-то Димкину сыщи…
— Мало тебе! Сейчас принесу, — проговорила девочка, и, развернувшись, ушла, но вскоре вернулась, неся автомат. За ним на веревочке тащилась рука.
— На! Я командиру скажу, пускай Николай Егорыч сам с тобой разбирается, — вместе с угрожающими словами в Мишку полились горечь и обида. Девочка отняла свою руку от его щеки и ушла.
Вместо Черных пришел Арсен. У него была перевязана голова и закрыт повязкой один глаз.
— Ничего, видэть буду, а шрамы мужчину толко красят, — смеясь, ответил он на Мишкин тревожный вопрос. — Рад, что ты живой. Ваську убили… И командира тожэ. Тэпэр командир Черных.
— А Степаныч? Степаныч жив? — тревожно спросил у него Мишка.
— Стэпаныч жив. Ранэн чутка, но жив. Вчера вэс дэнь ранэных с поля боя нэсли. Фрица хорошо потрэпали, полковник к вэчеру подойти успэл, так они дали шороху. Погнали фрица далэко. Мы в тылу, считай. Но стрэляют пока. Сэгодня тожэ ранэных вытаскиваэм, но мэньше, гораздо мэньше. Уже мертвые в основном, — горько рассказывал Арсен. — И тэбя сестричка сэгодня нашла. Думала, помэр, а ты живой! — заулыбался мужчина. — Вот подлэчат тэбя, пойдем нэвэст красть.
— Зачем невест красть? — непонимающе нахмурился Мишка. — Погоди, Арсен… Какие невесты? Зачем?
Арсен расхохотался.
— Я тэбэ потом расскажу, зачэм, — отозвался мужчина.
— Арсен, не надо невест. Найди место, надо Димку похоронить… — тяжело сглотнув, перебил его Мишка. — Вот Димку похороним, а потом… Все потом… — тихо проговорил он, жалея, что Арсен убрал руку с его руки. Вместе со словами от мужчины лилась какая-то сила, уверенность, хоть и перемешанная с глубокой печалью, грустью и усталостью, а еще в Мишку от него вливался целый букет ощущений и обрывочных мыслей. И перед Мишкиным взором мелькали и хохотавший балагур Васька, вытаскивавший из костра запечённую картошку, и нежно улыбавшаяся Тамара, и гордо поправлявший свои шикарные усы чем-то довольный Степаныч, и серьезный Федотов, вдруг расцветавший улыбкой…
Кивнув, Арсен ушел. Вернулся он где-то через час с одним из солдат. Они переложили Мишку на носилки и понесли. На высоком берегу реки, перепаханном взрывами, на холме, под изрядно потрепанным, раненым и обломанным, но тем не менее чудом уцелевшем дубом, была выкопана небольшая, но глубокая яма.
— Думаю, ему тут понравится… — грустно сказал Арсен. — Ваське бы понравилось. И мнэ нравится… Лэжишь… Тихо, спокойно… Рэка, дэрэво, травка растет… Василий был бы доволэн, — Арсен вдруг отвернулся и отошел от ямы, подозрительно потирая глаза.
Димку похоронили. Мишка физически не мог поучаствовать в захоронении, но все время, пока мужчины закапывали яму и делали холмик, пошатываясь, простоял у могилы на коленях. Ребята поставили у изголовья небольшого холмика деревянный столб, покрепче вкопав его, прибили к нему доску, на которой ножами выцарапали имя, фамилию Димки, и возраст — восемнадцать лет.
