ничего. Может, и ушел. От бабушки, от дедушки, как думаешь?
Но неужели вы ничего не видели в окно?
Давненько ничего не вижу, Лешка. И себя не вижу, и мебели не вижу. Глаукома съела.
Я не видел.
Простите.
Не знал.
И твердил простите как заведенный, прекратить не мог.
* * *
Звонил, плакал. Трубку брала Алена, вернее, кто-то брал за нее, слышалось тяжелое холодное дыхание, а потом тишина, позже она спрашивала – Алик, это ты? А у самой голос другой, юный, не уничтоженный болезнью. И стыдно было сказать, что не Алик, так не хотел, чтобы в этом новом чистом голосе разочарование послышалось. И тогда говорил – да, да, я Алик, прости меня. И твердил.
* * *
Звонил и плакал, плакал. Зачем-то в Дом пионеров, с которым у Лиса были, по идее, давно разорваны связи, но отчего-то верил, что там знают, куда мог уйти. Но попадал все время на незнакомых женщин, которые в конце концов и вовсе переставали подходить к телефону. Секретарь бросала трубку, едва заслышав мой голос, – можно понять. Можно. Стал навязчивым, тягостным.
Леша, почему ты его оставил?
Леша, почему ты его оставил?
И не смотрю на кухонный стол, опасаясь кровь увидеть.
Однажды мелькнула – не удивился, не испугался почти.
* * *
Когда в Черемушках выпал снег, решился. В школе сказал директору – так, мол, и так, диабет, требуется курортолечение, вы же понимаете, что это такое, поэтому я должен поехать в Туапсе, мой родной город, чтобы там долго-долго дышать морем, ходить по набережной. Знали про диабет, директор кивнула, но как же так – в середине года, и почему именно туда, когда есть другие города? Давайте дождемся каникул? Нет, дождаться никак нельзя.
И она несколько раз кивнула, добрая женщина.
И я беру билеты на поезд Москва – Краснодар, сообщаю Маше, что я должен непременно выяснить, как он там, нормально ли добрался, где живет, должен удостовериться, что там его не арестуют, что если он и не окончательно спасен, а хотя бы тепло и время даст значительную передышку, не сообщаю дочери, забываю дома метформин, и скоро в плацкартном вагоне становится нестерпимо душно, страшно, как-то не так: и сердце бьется часто, больно непривычно, успеваю вспомнить – а что, если это на самом деле смертельно? Как можно было забыть, вот просто на кухонном столе забыть злосчастные беленькие таблетки, без которых теперь никуда, если, конечно, не хочу сразу перейти на инсулин, но я не хочу, решил начать с чего-то полегче, хотя дурак, потому что миллионы людей вводят себе инсулин, и ничего, контролируют, ничего не происходит, живут хорошо и счастливо, и нет такого душного животного страха и сердцебиения, и нет –
и ничего
ничего нет.
Снова страшно.
Так было уже, случилось.
Это тогда началось, давно?
У ручья?
Духота в вагоне страшная, неужели они совсем не проветривают? Знаю, что мне всегда помогала вода.
Вода есть и здесь.
Хочется пить, как в самом начале – когда симптомы только появились, когда сам не знал, что с этим делать. Но теперь по-другому.
Черт, может быть, нужно позвать проводника?
Вот и девушка-соседка уставилась беспокойно, когда я полтора литра взахлеб выпил, – вам ничего не нужно, все хорошо? Вы побледнели.
Хорошо-хорошо, а я –
У вас не найдется еще немного воды?
Вот, маленькая бутылка.
И я выпиваю эту маленькую, хоть это и нехорошо, потом понимаю, что нужно пойти в туалет, ведь пил еще и раньше, в метро, только вот дойду ли? Дойду, раньше с головокружением доходил, ничего.
Только странно, что все щелкает в голове, вспыхивает далекими голосами чаек –
Чье
Чье
Чье
Ничье
Прямо сквозь всех, а все оборачиваются.
Вам помочь, говорит мужчина, что это за мужчина, может быть, Даня, да-да, переоделся и замаскировался под совершенно незнакомого пожилого мужчину и тоже решил поехать в Краснодар, в котором сейчас плюс пятнадцать, наверное, скоро-скоро окажемся далеко от всепоглощающего холодного с неба.
Вам помочь?
Мокрая рука на ручке туалета.
Ручка мокрая.
Противно.
Кто-то вышел, не вытерев руки.
Кто-то вышел.
Я?
Сказали, что сегодня второй день, как я лежу и ничего не вижу, как я не реагирую на внешние раздражители. Не верил вначале, конечно, думал, что пошутили так, решили наказать, проучить за оставленные дома таблетки. Но потом, когда примчалась заплаканная похудевшая Маша с темными кругами под глазами, растрескавшейся сероватой кожей, – поверил, понял. Но на секунду трусливо понадеялся: вдруг вся ситуация уже разрешилась сама и окончательно и мне нет нужды мчаться, выяснять, решать?
Да, еще волосы.
Они не отросли совсем, а должны бы.
Мокрая ручка туалета – рука мокрая. Смотрю на руку. Оказалось, что уже долго смотрю на руку, она и высохла.
Кожа стала странной, жирной и дряблой, само тело, кажется, размокло и вобрало в себя простыню в платной больнице (откуда только деньги взялись, ведь у меня не было никогда), подушку, медицинские приспособления, острый спрессованный запах подгузника для взрослых, мази от пролежней. Вену, почерневшую от катетера.
Где мой поезд Москва – Краснодар? Где мокрая ручка?
А девушка, что поила водой, она же последнюю бутылку отдала, а что пила сама потом, когда меня, без сознания и с отвисшим мягким уродливым подбородком, вытащили на перрон крепкие мужики из соседнего вагона? Захотелось узнать, спросить, приехать на Казанский вокзал – ведь если она ехала тогда, то вполне может быть, что ездит и теперь, что ездила много раз. И все время вспоминала – в тот день рядом со мной тот мужик кони двинул, наверное сердце. Не надо было ему воды давать, может, и моя вина. Так думала, думала – а тут я, живой. Хотел бы обрадовать, но Маша покрутила пальцем у виска: как и в живых остался, ты знаешь, какой у тебя был сахар, знаешь?
Ладно тебе, представляю.
Низкий, да?
Низкий, бля.
Что?
Никогда не слышал от нее, решил, что примерещилось.
Низкий, да.
И когда мы едем домой, в Новые Черемушки, я впервые, кажется, беру бесплатную газету и узнаю, что ввели новый закон, согласно которому показания, данные подозреваемым с помощью – под давлением? – Читателя, считаются достаточными для приговора. Помню, Маша что-то говорила такое, но это тогда законопроект был, ничего определенного.
Может быть, и не обозначает для нас плохого, но необъяснимо горькое предчувствие занемело под ложечкой. У газеты желто-зеленый заголовок, на обложке фотография звезды нового сериала, а про Читателя мелко написано, безопасным курсивом, который так тяжело воспринимается, словно непонятный раздерганный почерк врача.
Почему мы не поехали на такси? Из больницы, обморока?
– Подумаешь, да, это неприятно, конечно, и я волновалась, но такое бывает у диабетиков, говорят, – устало говорит Маша. – Это ты так себя жалеешь, все время вспоминаешь какую-то девушку, а про меня, про дочь никогда не говорил. Про мокрую ручку двери в туалет. С кем ты туда пошел?
– Ты что, ревнуешь? Меня? Маш, ты серьезно? Ну, Маш. Посмотри на меня. Вспомни меня. Мне кажется, это у тебя провалы в памяти, бедная, бедная моя. Вот я отлично помню, куда ехал и зачем. Я ехал…
– Я не ревную, совершенно не в том… Ну да, ты упал в обморок, два дня ты не мог проснуться, зачем ты опять все так усложняешь? Два года какие-то придумал… Зачем ты хотел уехать в Краснодар? – наступает она. – Почему взял гитару, но не жизненно важные лекарства?
Придумал, что Женьку похитили, что держали, грозились пальцы отрезать. Ручаюсь, что просто когда-то увидел такое по телевизору: девочка лет тринадцати стоит перед камерой, там темно, изображение некачественное, зернистое, подрагивает камера в руках оператора, точно и ему тоже невыносимо смотреть, но все же кое-что можно разглядеть – у нее лицо разукрашено зеленкой, не видно, на царапинах ли, ранках. Но живого места нет.
Почему-то именно эта зеленка напугала всех.
Тебе она тоже являлась в кошмарах, эта девочка? И надо сказать, что все закончилось почти хорошо – она вернулась к родителям живой, только пальцы…
– Хватит, Маш. Перестань.
Что ты вечно про эту зеленку, про пальцы. Когда на «Проспекте Мира» в вагон заходят люди с туристическим снаряжением, бодрые люди с немытыми волосами, смугловатые женщины с коричневыми и золотыми веснушками, кажется, будто я забыл что-то важное, что в Новых Черемушках скоро выпадет снег, – но вместо снега мы встречаем влажную и размокшую траву, апрель никак не установится, не войдет весна в полную силу.
– Хорошо, перестану.
В нашей трехкомнатной три открытые двери – одна в комнату Жени, другая – в спальню, третья – в гостиную, все узнаю из мебели, но сразу
