Чернецкого, бегущего впереди, не берут пули: он легко бежит с солдатской винтовкой в руках и, встречая их свист, смеется, смеется так, будто наверное знает, что пули эти бессильны…
И — рукопашная, рукопашная, страшнее которой на свете нет ничего… Упруго взрезающий чужую плоть штык… Крик — страшный, захлебнувшийся; какая же она яркая — кровь!
Рукопашная — не чувствуется даже боли в поврежденной вчера руке; бои идут вторые сутки… «А-а-а..»
Запоздалый треск только что установленного пулемета… Пулеметный огонь не может уже зацепить Женю, под ударом которого дергается и замирает тело лежащего за пулеметом парня… Треск замолкает.
Оборона деревушки Щелково по линии наступления Ямбург — Красное Село, в котором укрепились красные курсанты I Новгородских пехотных курсов комсостава, прорвана. Удалось занять несколько дворов в центре села, но прорванная линия смыкается за офицерской группой снова…
Перепуганные насмерть хозяева прячутся в подполе вместе с детьми и теленком, которого высокий, худой как жердь мужик стаскивает туда на руках…
Бой становится многослойным: в центре — белые, вокруг белых — красные, вокруг красных обхватившие Щелково белые части…
Женя Чернецкой носится по скотному двору, стреляя то от одной, то от другой точки; остальные занимают постоянные позиции…
Со стороны Красного Села на дороге видно облако пыли, поднимаемое обыкновенно передвижением большого количества людей, коней и телег… Митя не знает еще, что это подходят части 7-й армии красных.
Невероятно тяжелый бой — второй бой за двое суток — натиск на Красное Село идет стремительно… Почему не хочется спать?
«Слушай, Чернецкой, а ты вообще — человек?»
Почему он спросил об этом?
И со смешком, от которого холодок пробежал по спине, ответ Жени: «А ты как думаешь?»
Отчего же все-таки вопрос был задан?
…Еще в первую, до Ямбурга, встречу с Женей Чернецким Мите Николаеву невольно вспомнились немало раздражавшие когда-то родителей разговоры с дядей Сашей…
Дядя Саша, профессор-этнограф, живший в небольшом домике на Шаболовке, считался немного чудаковатым… Еще более чудаковатым, если не прямо помешанным сочла бы его вся родня, если бы им довелось присутствовать при его разговорах с двенадцатилетним племянником Митей, учеником четвертого класса.
Со свойственной большинству мальчиков (и у большинства проходящей к взрослости и даже раньше) тягой к чудесному и необыкновенному, Митя очень любил бывать в этой заваленной чучелами экзотических зверей, африканскими масками, тамтамами и деревянными божками квартире, забираться в кресло с резными фигурками обезьян на подлокотниках, и слушать дядины рассказы об удивительных обычаях диких племен…
Но тот всплывший в памяти при знакомстве с Женей Чернецким разговор зашел не об убивании счастливым отцом первого прохожего, чтобы наградить его именем новорожденного младенца, и не о живых девочках-богинях из Катманду…
« — Видишь ли, друг мой, — говорил дядя Саша, наклеивая на продолговатые коробочки небольшие ярлычки, — это было бы крайне бездарно и скучно, если бы вокруг нас ходили и занимались своими делами одни только люди… Но это, по счастью, не так, и за самыми обыкновенными человеческими делами и в обыкновенных человеческих нарядах можно встретить и несколько других существ…
— Каких, дядя Саша?
— Разумеется, нелюдей, мой милый… Хотя иной нелюдь, случается, так подделается под человека, что не сразу и отличишь…
— Нелюди — это злая нечисть, дядя Саша?
— Отчего же непременно злая? Передай мне, будь любезен, вон ту папку… Красную… Спасибо. Вот люди — есть хорошие, есть плохие… Так почему же нелюди должны быть одинаковы? И хорошие есть и плохие… Только, надо сказать, у хороших есть одна малоприятная особенность… Если их угадаешь, они очень любят… г-м… пугать не пугать… а так — притворяться черными… Хотя на самом-то деле не черные они, а только темные, темные-тайные…
— А как их отличить — нелюдей от людей?
— Сами себя выдают, Митя… Нет-нет да выдадут… У некоторых очень северных народов, например, считается, что они узнают друг друга по блеску глаз… А человеку их узнать… Ну, к примеру, лунного свету они не любят… Почему?.. Куда же я засунул клей?.. А, вот он… Вероятно, потому, что нелюди, иначе — оборотни, по большей части пошли от волков… Вы «Слово о полку Игореве» уже проходили?
— Нет еще. Мы пока только былины проходим…
— Был такой нелюдь — князь Всеслав Брячиславич Полоцкий, или Кривский. Князь-оборотень. Будешь читать «Слово» — узнаешь…»
…Беседы эти, отошедшие куда-то далеко-далеко от Мити Николаева, неожиданно с необыкновенной отчетливостью всплыли в памяти с появлением Жени Чернецкого. Женя, сам не ведая того, потряс Митю тем, что его детские представления, задумываться о которых ему так же не приходило в голову, как задумываться о существовании домовых, неожиданно оказались проступившей в Жене правдой.
«Они себя выдают…»
Женя Чернецкой боялся лунного света.
— А ты зря пьешь в темноте. Есть и пить в темноте не стоит.
— Почему?
— Да просто потому, что в темноте не видно, что ты ешь или пьешь.
— Вот так от самых обыкновенных слов может стать страшно, — сказал тогда Митя.
Женя Чернецкой постоянно выдавал себя, несмотря даже на въевшиеся в характер манеры обычного гимназиста…
А может быть, все это вообще — бред? Игра не в меру расходившегося воображения? С чего же он все это взял, в конце концов?
…Заныла расшибленная прикладом рука, несмотря на которую Митя все же участвовал в бое за Щелково. Пора было возвращаться в избу, отведенную на постой. Но по дороге Митя невольно сделал крюк и пошел мимо дома, где находился Чернецкой.
Сквозь кусты сирени, вылезающие на улицу над редкими дощечками палисадника, было видно освещенное окно. Проходя мимо, Митя так же невольно заглянул в него, и зрелище, которое предстало перед его глазами, в первый момент заставило его подумать, что он действительно бредит.
Женя Чернецкой сидел на краю стола, ногой в грязном сапоге упираясь в сиденье стула, и глядя перед собой черными, невидящими глазами, с лицом, холодно отрешенным от своего невообразимо нелепого занятия, небрежно-методическими движениями кисти затянутой в черную шелковую перчатку руки резал перед собой воздух игрушечного размера шпагой.
Колеса автомобиля громыхали по камням мостовой: шум мотора, отдающийся в холодном камне домов, был единственным звуком, нарушающим мертвящий сон полупустынного города.
Ехали молча. Своих, из ЧК, было трое: Динка, Ющенко и Ананьев, остальные — только сегодня вооруженные тульскими винтовками рабочие.
