Ехали молча. Своих, из ЧК, было трое: Динка, Ющенко и Ананьев, остальные — только сегодня вооруженные тульскими винтовками рабочие.
Олька Абардышев, сидящий у левого борта, грыз себя поедом. «Как можно было, так-разэтак, оказаться таким идиотом! Чекисту, большевику, так рассоплиться при встрече с детским другом, что в первую голову не проверить у него документов… Проще говоря, это называется — потерять бдительность. А потеря бдительности для чекиста… Ладно, этой мой промах, и исправлять его мне… Мы еще встретимся, Сережка, во всяком случае, я очень постараюсь, чтобы мы встретились».
Картонная карточка, согнутая вдвое, лежала во внутреннем кармане Олькиной кожанки.
Автомобиль затормозил перед заброшенным на вид уходящим в глубину двора домом, въезд к которому был закрыт чугунной решеткой запертых ворот.
Не откидывая борта, чекисты и рабочие попрыгали с грузовика и, стараясь не очень стучать сапогами, прошли через двор к лестнице парадного. По знаку Абардышева несколько человек, обогнув парадное, подошли к черному ходу, трое остались у парадного, а остальные прошли вслед за ним.
Несмотря на запущенный вид подъезда, было заметно, что в прежние времена это был хороший, респектабельный дом: на белой мраморной лестнице (сейчас — грязной) еще сохранились металлические прутья, когда-то поддерживающие ковер. Двери в первую квартиру не было: на лестничную площадку, напоминая зев пещеры, открывался черный провал коридора. Войдя в квартиру, Олька сразу же обо что-то споткнулся, пахло сыростью и всякой дрянью. В первой комнате, куда вошли чекисты, паркет был сожжен до самого наката. Было видно, что в квартире разводили зимой костры. Дальше осматривать не имело смысла: подобных квартир им немало попалось уже в эту ночь.
… — Кто там? — спросил слабый старческий голос.
— Откройте, Чека!
Лязгнул запор, затем упала цепочка.
— Проходите.
Старую женщину, стоящую перед чекистами, нельзя было назвать старухой: высокая и худая, она держалась необыкновенно прямо. Как только отворилась дверь, лицо ее застыло даже не в надменном, а просто в очень спокойном выражении.
— Проходите, — повторила она, высохшей, с выступающими суставами рукой придерживая темную козью шаль на груди.
— Кто, кроме вас, проживает в квартире?
— Я одна.
Чекисты прошли за женщиной из коридора в единственную освещенную комнату.
— Будьте добры предъявить документы.
— Пожалуйста — Все с тем же достоинством женщина подошла к черному резному шкафику и, выдвинув один из ящичков, протянула документы Ананьеву.
Положив браунинг на покрытый китайской светло-зеленой скатертью стол, Володька принялся разбирать их при неярком свете лампы, растворяющемся в белой ночи.
Рабочие, ожидая начала обыска, толпились в дверях. Женщина продолжала стоять над сидящим за столом Ананьевым, держась очень прямо. Олька нетерпеливо прохаживался по комнате; на большинство из увиденных за эту ночь комнат эта единственная обитаемая комната в квартире не походила тем, что не было заметно попытки перенести в нее чего-либо из остальных. Если не считать уродливо-обычной печки, все здесь на своих местах. Эта комната была не обезображенной тенью жилья, а человеческим настоящим жильем, которое могло рассказать о привычках и вкусах своей обитательницы: старая, темная мебель, большое количество китайских вещиц: черные, с выплывающими откуда-то из своей яркой глубины цветными рыбками и похожими на рыбок цветами лаковые подносы и шкатулочки, на трюмо — тонко расписанные изнутри жанровыми сценками стеклянные флакончики, фарфоровые статуэтки, в деревянной темно-зеленой с пагодами и плывущей джонкой вазе — букет сухих цветов. На стене — несколько неожиданный пробковый белый шлем, какие носят путешественники в пустынях и тропиках, уже пожелтевший от времени, а под ним…
— Гражданка Белоземельцева, Ксения Аполлинариевна… бывшая дворянка…
С большого фотографического портрета, появившегося здесь явно позже, чем все остальное, на Ольку весело и прямо смотрел очень молодой офицер. Даже скорее офицерик, это слово подходило больше: из тех полуофицеров-полугимназистов, которых десятками тысяч создавала в начале восемнадцатого белая идея. В этом, одном из десятков тысяч, мальчике-офицере было, казалось, столько жизни, что он даже с портрета действительно смотрел, словно вырываясь из простой рамки. Даже на портрете было видно, что необычайно идущая к нему форма — с иголочки, и к этому очень шла безупречная короткая стрижка темных волос. Безупречный вид был придан и маленьким усикам над губой, приоткрывшей в улыбке ослепительные зубы. Казалось, офицерик и смеялся одновременно над своей свежеиспеченностью, и рисовался ею.
— Работаете в Иностранной литературе?
— Да.
— А кто на этом портрете, гражданка Белоземельцева? — с ненавистью спросила Дина, появившаяся за спиной Олега.
Женщина не ответила.
Ананьев, повернувшийся на Динин вопрос, усмехнулся, встретившись взглядом со смеющимися глазами офицера на портрете.
— Ого! Как тебе это, Абардышев? Олег повернулся к Белоземельцевой.
— Будьте любезны ответить, кто это.
— Это мой внук Вадим, выпускник Царскосельской гимназии.
— И на нем, надо полагать, здесь как раз форма Царскосельской гимназии? — с закипающим тихим бешенством спросил Олька.
— Я полагаю, что Вы сами понимаете, какая на нем форма.
— Где он?
— Вероятно, на фронте.
— Что Вам сейчас о нем известно?
— Я уже давно ничего не знаю о моем внуке.
— Так. Приступайте к обыску! — кивнул Олька.
«Я не могу больше. Я не могу больше ждать».
Собственно, почему ждать? Почему все тело, все мышцы натянуты, как канат… Надо расслабиться… Хоть немного. Что со мной творится, в конце концов?
Сережа начал растирать затекшую от неудобного положения ногу.
На антресолях было пыльно: через мутное, непрозрачное от грязи окно лился тусклый свет белой ночи. Лестничная площадка перед дверью, на которую выходило внутреннее незастекленное оконце, не была через него видна, но Сережа и без этого знал, что на днях доставленный из румынского посольства пулемет установлен как раз так, чтобы все пространство перед дверью попадало в поле обстрела.
«Уходить только в случае провала квартиры, но и в этом случае не уходить без боя», — снова прозвучал в ушах приказ Некрасова.
Преимущества старого дома, видимо, одного из первых квартирных домов, были налицо. К кухне примыкало нечто вроде узкой шахты — вероятнее всего, это был какой-то хозяйственный подъемник. В крайнем случае по его тросам спустятся после перестрелки Юрий с Тутти, Борис и Владимир. Некрасов и Казаров держат подъезд дома на прицеле второго пулемета. Им легче, они сейчас знают, насколько близко враги, — еще не подъехали к дому или вошли уже в подъезд. Стенич занимает позицию у черного хода.
