— Подожди, подожди, Годрик, — Хелье помотал головой. — То есть, он в здравом рассудке?
— Да.
— Ум его не помрачился?
— У него с рождения ум туманный.
— Я не об этом.
— Понимаю. Нет, не помрачился. Как был, так и есть. Дикость. Только привычки изменились, и постарел он. Ну, скоро нашим горестям конец, я это чувствую. Твое здесь появление — верный признак. Ты ведь к нам по поручению поляков пожаловал?
— Только отчасти, — сказал Хелье, которому стало стыдно.
— Ну вот видишь. Скоро прибудет польский наследник, не так ли? Убедится, что денег мало, Дир придет в чувство, я продам землю, и уедем мы в Йоркшир.
— Мало — это сколько?
— Мало — это мало. Тысяч десять золотых, возможно, наберется.
— Это не мало.
— Да, наверное. На тысячи полторы войска вполне хватит.
— А если продать слотт?
— Ее никто не купит.
— Почему?
— Ты бы купил?
— Нет.
— Ну вот, видишь.
— С наследником может получится незадача, — сказал Хелье, доверяясь Годрику.
— Почему?
— Дир ведь обещал хранить наследство ради побочного сына?
— Да.
— Наследник — законный сын.
— Он и должен быть законный.
— Ты не понял. Казимир — действительно сын Мешко, а не Святополка. А сын Святополка, скорее всего, Болеслав-младший, он уже побывал на польском троне, и его с тех пор успели убить.
Годрик уронил блюдо, которое мыл, в лохань.
— Ты уверен?
— Да. Я видел Мешко, а с Казимиром общаюсь, к моему сожалению, уже не первую неделю. Как две капли воды.
Годрик повеселел.
— Ну так, значит, и отдавать ничего не надо.
— Отдавать надо.
— Зачем?
Действительно — зачем? Купил бы на оставшееся золото Дир себе хороший, просторный дом в Киеве, по соседству с Хелье, ходили бы друг к другу, зимой ездили бы в Консталь или в Корсунь. Женился бы Дир на какой-нибудь италийке — их много развелось в Киеве, и они не такие заносчивые и спесивые, как славянки. А?
Что дороже — слово Хелье или счастье Дира? Что весомее — обещание, данное Диром Святополку, или обещание, данное Хелье Марие?
Я дам Диру денег сам! И дом ему куплю!
Не возьмет. В свое время я отказался служить под его началом, чтобы сохранить дружбу. Дир, хоть и дурной, не хуже меня понимает такие грунки.
Посоветоваться бы с Гостемилом, уж он разберет — где правда, где лицемерие, где честь, где обман. Но Гостемил, когда он тебе нужен, никогда не бывает рядом. Воспитывает друзей — принимайте, мол, решения, сами, а я потом появлюсь и скажу, что именно вы сделали неправильно.
Дир действительно проснулся через час, как и предсказывал Годрик. Вошел в кухню, посмотрел мрачно на Годрика, покривился, и сказал:
— Пошли, Хелье. Как обещал, покажу тебе кое-что.
Выглядел он бодрее и вразумительнее, чем раньше, и передвигался увереннее.
— Как я рад тебя видеть! — сказал он задушевно, шагая через анфиладу. — Да, кстати, старому мерзавцу не верь. Наверняка он тебе много разного насплетничал, так ведь он приврать-то любит. И ведь как врет — не открытая неправда, а около правды всегда, так что и прицепиться не к чему. Он, гад, бросил меня тогда… он… В общем, леший с ним. Я его держу только по старой дружбе, а то давно бы нанял кого-нибудь попонятливее. Но жалко его — жена, дети. Если выгоню — что он жрать будет?
— Так у него вроде бы земля, — заметил Хелье.
— Да какая земля. Три огорода, и те родят плохо. Коровы у него… Не будь меня, земля эта его давно бы… э…
— Прахом пошла? — подсказал Хелье.
— Точно. Дети у него забавные. Надо бы научить их играть во что-нибудь, а то бриттские дети никаких игр не знают. Германские тоже не знают. А жена у него такая… прямоугольная такая. Как на ходулях. И лицо такое же. Если ей чего говоришь, то она смотрит на тебя тупо, и непонятно, понимает что-то, или ничего, дура безмозглая, не понимает. Осторожно, тут ступенька, не споткнись, Хелье.
Залезая на ступеньку, Дир крякнул.
— Эх! Вот ведь ноги-то болят, а. А у тебя правда не болят ноги?
— Дир, тебе бы переехать куда-нибудь надо, в теплые края, чтоб хотя бы лето было, а то здесь, похоже, лета не бывает — все время влага, и небо серое.
— Я подумаю.
— Я вот что хотел тебе сказать…
— Потом, потом. Сперва я тебе кое-что покажу. Здесь в округе таких грунок не понимают, люди грубые, и то сказать — германцы. Очень практичный народ, собиратели и стяжатели. Нет в них ростовской широты, понимания природы. Молотками да плугами целый день брык-вжик. А которые не простонародье, так, заметь, все время ходят пьяные, да к тому ж и пить не умеют. Выпьют совсем чуть-чуть, и веселые становятся, городят всякое… И во все им нужно вникнуть. Направление у германца спрашивать — хуже не придумаешь. Выведает, куда ты едешь, и будет каждый поворот объяснять, да смотрит на тебя, будто ты дубина какая-то, не соображаешь. И воров много! Надо собак завести, если вор сунется, так чтоб его разорвали к свиньям. А то — житья ж просто нет никакого. А женщин ты видел здешних? Впрочем, может ты женат. Женат?
— Вдовец я.
— А, точно, ты говорил. Ну, вот, пришли.
Они остановились перед небольшой, грубо обтесанной дверью. На двери висел прочный замок. Дир сунул руку в мешок, привязанный к гашнику, покопался там, и выудил связку ключей. Мясистые пальцы слушались плохо.
— Donnerwetter,[10] — ворчал Дир. — Столько ключей, столько… А от чего они все, кто ж вспомнит теперь… Да. Вот он.
Он вставил ключ в замок и попробовал повернуть. Ключ не поворачивался. Дир надавил сильнее, и ключ сломался.
— Ладно, — сказал Дир, и, ухватив замок, без усилий отодрал его от двери вместе с засовом. — Потом Годрик другой поставит. Будет ему наконец-то чем заняться, а то скоро от безделья оплывет и заболотится совсем. Заходи!
Хелье прошел в проем и оказался в оранжерее с косой крышей, сделанной из тонких деревянных перекрытий с листами слюды, а может это было стекло, а только какие стеклодувы в Ростоцке? Да и слюда — откуда она?
Ровные ряды грядок и кадок. Растения. Несколько молодых деревьев. И почему-то тепло.
— Годрик, скотина, давеча запамятовал топить, так не поверишь, Хелье, сколько всего погибло. Здесь четыре печи, и под полом специальное устройство. А когда солнце светит, никакого обогрева не нужно — даже зимой бывает жарко иногда.
— Да ну!
— Бывает. Не часто. А печи-то особенные, мне печник тут делал, из Магдебурга. Их чем хочешь можно топить — хоть отходами, хоть чем. Ну, смотри.
Хелье посмотрел. Вроде бы розы, но какие-то необычные, и цвет необычный — бледно-лиловый. Тюльпаны — вроде бы. А эта дрянь называется, вроде бы, хризантемы. В цветах Хелье разбирался плохо.
— Вот это мне один парень из дальних странствий привез, — гордо сказал Дир.
Миниатюрное дерево — похоже на дуб, с толстым стволом и раскидистыми ветвями, но только в тысячи раз меньше дуба.
— А здесь у меня травки всякие, — сказал Дир.
Трава как трава, подумал Хелье. Осока да клевер. Но вообще-то оранжерея произвела на него впечатление.
— Ты сам все это посадил? — спросил он.
— Ага. Два года назад — как начал, так и понравилось. Приглашал к себе одного гартнера… как гартнер по-славянски?
— Садовник.
— Вот. Садовника к себе приглашал. Он мне много разного втолковывал — и, знаешь, интересно. И саме… самен… семена давал, и объяснял, как… спатен… хаке… ухаживать… совком… и лопаткой… Э! Это никуда не годится!
Он подошел к какому-то кусту, а может быть и дереву — да, скорее дереву, с густыми ветвями и шипами, и поправил что-то, какие-то ветки. Посмотрел на прозрачный потолок и опять поправил.
— Не приживется, сволочь, — сказал он. — А жаль. Малум медикум, южная грунка, с самого юга бывшей Римской Империи. В рот взять нельзя — горечь, но, бывает, после пива отрежешь тонко, лизнешь — приятно делается. Вот, попробуй.
Он сорвал один из плодов, срезал верх лежащим тут же ножом, и еще срезал — получился тонкий круг с ярко-желтой коркой, а внутри круга какая-то слизистая мякоть. Хелье лизнул, и язык защипало, а глаза заслезились. Дир улыбался.
— Какой забористый, а?
— Мерзость.
— Нет, привыкаешь. Особенно после пива хорошо. Садовник говорит — цитрус, но слово дурацкое, я предпочитаю говорить малум медикум, как у Плини-старшего написано.
— Ты читал Плини-старшего?
— Что ж я, по твоему, совсем невежа, что ли? Конечно читал.
А я даже не знаю, кто это такой, подумал Хелье. Надо будет у Нестора спросить. Или у Гостемила. Кого первого из них увижу, у того и спрошу.
— Я здесь целыми днями пропадаю, Хелье, и, заметь, хорошо здесь. У меня к фланцен… к растениям понятие есть, а у растений ко мне. Они меня понимают, а я их.
Некоторое время Хелье смотрел, как Дир что-то перекапывает, пересаживает, поливает из небольшой деревянной лейки.
