Но положение Шувалова, как ни странно, было немногим легче. После столь славной победы сразу возник естественный вопрос: а что с этой победой делать? Военный совет, который собрал граф, немедленно превратился в новгородское вече, достопочтенные генералы и кавалеры вели себя точно мартовские коты: орали матерно, а то и вовсе пытались пустить в ход кулаки. Победа над почитавшимся непобедимым королем Пруссии ударила в головы, точно крепкое вино. Каждый твердо стоял на своем. Одни хотели немедленно идти на Берлин, другие рвались завоевать и привести к присяге Померанию и Инфляндию, третьи кричали, что армии нужен роздых и пополнение, четвертые ратовали за помощь союзникам и хотели повернуть в Силезию. Не нашлось даже намека на согласие. Шувалов смотрел на все это с презрительной усмешкой, но не вмешивался.
Всем было ясно, что армия также понесла огромные потери и нуждается в отдыхе, поэтому решение остаться под Франкфуртом и дождаться подкреплений было принято единогласно. Как меланхолически заметил Шувалов: «Что поделать! Король прусский дорого продает победы над собой! Еще одна такая победа, и мне самому придется везти реляцию в Петербург Ея величеству!» Поэтому, к огромному облегчению Фридриха, пока что ни русские, ни австрийцы не двигались с места. Потихоньку затлело старое несогласие между русскими и австрийцами. Вена должна была поставить продовольствие для русской армии, но делать этого не торопилась. Лаудон охотно предлагал русскому командующему деньги, на что Шувалов язвительно ответил: «Мои солдаты денег не едят!»
После этого австрийцы начали требовать, чтобы русские шли им на помощь в Силезию, а когда Шувалов отказался, начали грозить, что добьются смещения главнокомандующего. После этого Шувалов окончательно взбесился и демонстративно отвел свою армию на один переход к северу, оставив Лаудона стоять под Франкфуртом одного. И хотя прусская армия сейчас являла собой нечто призрачное, австрийский генерал, опаски ради, поспешно двинул свою армию на юг в Моравию, но напоследок все-таки пригрозил, что вот придет почта из Петербурга и тогда…
Что произойдет тогда, граф Петр Иванович решил не дожидаться, он уже был знаком с письмами, представленными ему майором Валовым, и ясно представлял, чем все может закончиться. Поэтому он вызвал к себе майора и имел с ним конфиденциальный разговор, после которого Петенька вышел из шатра командующего, озадаченно крутя головой.
* * *
Сейчас перед Петенькой встала задача перехватить третьего корнета, который, как был уверен граф Шувалов, привезет письма не менее взрывные, чем те, что оказались в портфеле Брокдорфа. Собственно, Петенька даже пожалел, что прочитал их, показать, что знаешь подобное, значит, самого себя на виселицу отправить. Это все равно что бешеного медведя на поводке держать, хотя, пожалуй, с медведем безопаснее будет. Однако есть такое слово «надо». Потому как Тайная канцелярия должна знать все и любые козни и происки пресекать беспощадно, кто бы их ни строил.
Как решить сию задачу? Может, не стоит изобретать что-то новое, а повторить уже опробованный вариант? Но это может вызвать подозрение. Хотя если его несколько разнообразить, то может получиться вполне достоверно. Он посоветовался с сержантами, те немало посмеялись, но согласились участвовать в спектакле, даже кое-что добавили от себя. Собственно, он мог не спрашивать, а просто приказать, но всегда лучше, если нижний чин работает не за страх, а за совесть. Вот и приготовили петербургским курьерам изрядное угощение.
Те совершенно ничего не подозревали, когда остановились переночевать в заурядной прусской харчевне на пути к Франкфурту. Дорога уже фактически была позади, и завтра они присоединятся к армии, поэтому посыльные страшно изумились, когда в ту же харчевню вдруг с громом и стуком вломились прусские драгуны. Корнет даже подскочил на своем стуле, он схватился было за шпагу, но гусар, его сопровождавший, крепко прижал руку сопляка, и, как тот ни дергался, вытащить шпагу у него не получилось. У пруссаков в руках были карабины, и дергаться не следовало. Мордастый капрал, завидев русских, тоже схватился было за саблю, но вошедший следом офицер холодно бросил:
– Zurück!
Мордастый фыркнул недовольно, но щелкнул каблуками:
– Jawohl, Herr Kapitan!
Драгунский капитан с любопытством посмотрел на корнета и многозначительно отбросил в сторону полу плаща, показывая рукоятки пистолетов. Русские, расположившиеся ужинать, даже если бы и захотели, все равно ничего не успели бы сделать. Пруссак задумался на минуту, что-то вспоминая, а потом на ломаном русском произнес:
– Фаш оружий… Schnell!
Корнет оглянулся на своих сопровождающих, но те уже послушно вытаскивали сабли из ножен, карабины, лежавшие в стороне на лавке, поспешно прибрал один из драгун. Сморщившись, как от зубной боли, мальчишка тоже вытащил саблю из ножен и, постаравшись сохранить гордый вид, швырнул ее на пол. Но на пруссаков это не подействовало, офицер только ухмыльнулся и взгоготнул, нагнулся, поднял саблю, презрительно повертел в руках, оценивая. Потом показал своим солдатам, они тоже рассмеялись. Мальчишка мучительно покраснел, видя такое унижение его оружия, но поделать ничего не мог. А драгунский капитан небрежно бросил ее на стол, вытащил из ножен свою саблю. Странная она у него была – длинная, чуть изогнутая, с большой рукоятью, лезвие отливало холодным фиолетовым светом. Пруссак кивнул одному из своих солдат, тот сжал рукоять сабли корнета, повернув ее лезвием кверху. Капитан дважды стремительно взмахнул своей странной саблей, дважды что-то сухо треснуло, и клинок корнета развалился на три части. Пруссаки снова загоготали обидно.
– Dreck! – пролаял капитан. Что он сказал, корнет не понял, но явно не хвалил русское оружие.
Потом пруссак подошел вплотную и пристально посмотрел корнету прямо в глаза. Страшно это было. Ничего в прусских глазах не отражалось, примерно так смотрит пистолетное дуло, хотя непонятно: заряжено оружие или нет.
– Wer bist du?
Корнет смотрел на него бараньими глазами, не понимая немецкого.
– Dummkopf! – опять ругнулся пруссак. – Кто есть ты?! – уже теряя терпение, повторил он.
– Грузинского гусарского полка корнет Оленев! – отрапортовал мальчишка.
Но теперь уже пруссак уставился на него, ничего не понимая по-русски. Он нервно постучал кулаком по столу, видимо, злясь на самого себя, и наконец нашелся:
– Что ты ехать?
– Виноват, герр капитан, их бин не понимай, – сымпровизировал корнет.
– Warum?! – снова залаял пруссак. – За что?
– Он спрашивает, зачем вы едете, – подсказал один из гусар.
– Фельдъегерь, – автоматически ответил корнет и осекся, потому что этого говорить не следовало. А слово это и по-русски, и по-немецки звучало совершенно одинаково.
– О-о! Kolossal! – неподдельно обрадовался немец. – Ich bin im Glück! Ihre Dokumenten! – потребовал он.
Опять же, звучало совершенно по-русски, но корнет притворился, что не понимает, и уныло повторил:
– Их бин не понимай…
– Scheiße! Dokumenten! – уже откровенно зло повторил пруссак.
Видя, что русский совершенно не собирается выполнять приказ, он схватился было за рукоять пистолета, но тут же передумал и снова вытащил из ножен фиолетовую саблю. Нехорошо усмехнувшись, он поднял ее, и холодное лезвие уперлось в горло корнету. Было видно, что немец совершенно не давил, но лезвие было настолько острым, что при первом же прикосновении разрезало кожу, и по горлу корнета потекла кровь.
– Schnell! – поторопил немец, и было понятно, что, ежели корнет помешкает еще хоть секунду, тогда он нажмет…
Багровый от стыда и страха мальчишка торопливо полез под плащ и отстегнул с перевязи фельдъегерскую сумку с медным орлом на застежке. А ведь клялся хранить ее, не щадя живота своего! Но приходится отдавать запросто, и не в бою, а в грязном кабаке… Немец покачал ее в руке, довольно оскалился и заметил:
– Das ist gut!
Потом посмотрел на русских оценивающе, видимо, прикидывал, собака немецкая, что с ними делать, но решил оставить в покое. Похоже, захваченные документы занимали его гораздо больше, поэтому он круто повернулся на каблуках и приказал своим:
– Кommen!
Уже на пороге он вдруг обернулся, еще раз захохотал обидно, сунул руку в карман и кинул корнету на стол серебряный талер, ровно слуге какому на посылках. Дверь корчмы с треском закрылась, и лишь тогда русские ожили, принявшись, по своему обыкновению, ругаться. Наконец, всласть наматерившись, один из гусар осторожно заметил:
– Неладно как-то, ваш сиясь.
– Чего тебе, скотина? – огрызнулся расстроенный корнет, представлявший в цветах и красках объяснения в штабе армии, куда он приедет без документов. А ведь он должен был отдать пакеты мало того, что Шувалову, так еще и Лаудону, и еще кое-кому, о чем настрого приказывала сама… Нельзя!
– Неладно, говорю. Немцы какие-то ненастоящие. Видели, хари у них ровно рязанские, особливо у солдат. Да и молчат все, как каменные, хоть бы словечко. Водки, что ли, потребовали – молчат, однако.
