— Фанни пользуется глубоким уважением в партии, — сказал Мстиславский.
— В вашей партии?
— Я не принадлежу к партии, — сказала Дора. — Эсеры считают меня эсеркой, анархисты тоже думают, что я из их партии. Эсдеки… Дмитрий Ильич уговаривал меня перейти к эсдекам, но я считаю, что все эсдеки — предатели революции. И его братец в первых рядах!
— Дмитрий Ильич Ульянов заведует в Крыму санаторием мя революционеров. Каторжане проходят там лечение, — пояснил Мстиславский.
Под окном гуднула машина.
— Пошли, — сказал Мстиславский, — машина должна вернуться в Чека. Ее нам дал Александрович.
— А где я буду жить? — спросила Фанни.
— В первом доме Советов. Мы договорились с Бонч-Бруевичем.
Фанни обернулась к Андрею, подошла поближе и, привстав на цыпочки — она была невысока ростом, — поцеловала его в щеку. Ее карие прекрасные глаза были совсем близко. Андрей ответил на поцелуй.
Фанни отстранилась.
— Передайте привет вашей Лидочке, — сказала она. — Я сожалею, что наши с ней отношения не сложились.
— Нет, ты не права…
— Больше мы, наверное, не увидимся, — сказала Фанни.
— Почему ж? Ты к нам придешь. Мы тебе всегда рады.
— Приходи, девочка, — сказал Давид Леонтьевич, — я беспокоюсь о тебе. Ты очень цельная натура.
Старик порой удивлял Андрея — откуда эти слова?
— Мне недолго осталось жить, — сказала Дора.
— Закажите ей хорошие очки, — сказал Мстиславскому Давид Леонтьевич.
— Обязательно.
Когда они ушли, Давид Леонтьевич вдруг спохватился:
— Я же сегодня горьковскую «Новую жизнь» купил. Скоро ее большевики закроют.
— Почему ж? — удивился Андрей, хотя ничего удивительного в том не было. Хоть предварительную цензуру большевики вроде бы отменили, газеты штрафовали и закрывали куда злее, чем при царе, не говоря уж о Временном правительстве.
— Так будешь слушать?
— Слушаю.
Давид Леонтьевич нацепил очки и прочел из газеты:
— Грабят изумительно, артистически. Грабят и продают церкви, военные музеи, продают пушки и винтовки, разворовывают интендантские склады, грабят дворцы бывших Великих князей, расхищается все, что можно расхитить, продается все, что можно продать… слушай дальше, это тебя, Андрей, касается: в Феодосии солдаты даже людьми торгуют — привезли с Кавказа турчанок, армянок, курдок в продают их по 25 руб. за шт. Это очень самобытно, и мы можем гордиться — ничего подобного не было даже в эпоху Великой французской революции.
— Может, он преувеличивает?
— Это же лучший друг Ленина! Так что нового — ты же знаешь, как в шестом доме адвоката Киреева ограбили и всю семью вырезали?
Андрей не ответил.
Давид Леонтьевич сменил тему.
— Объявлено, — сказал он, — что трудящимся будут продавать конину. Первый сорт по рублю с полтиной за фунт, второй — по рублю. И знаешь? Ты меня слушаешь?
— Да.
— Значит, мы с тобой уже два месяца жрем эту конину, В колбасе.
— Может быть. Мне пора идти.
— Иди, иди, а большевики уже создают армию. Ты знаешь, что они назначили этого Троцкого наркомом по военным делам?
— Он друг Ленина. Воевать не будут.
— А с Калединым, с Алексеевым, с Корниловым?
* * *
Андрей признался Метелкину, что у него есть доллары.
— Липовые? — спросил Метелкин.
Но сам подобрался, как тигр перед прыжком.
— С чего вы так решили?
— В Трапезунде наши не раз попадались. Туда их привозили из Германии. Сделаны как в аптеке.
— Нет, они еще довоенные, мне от дяди остались.
— Покажи.
Разговор происходил в курительной комнате, они сидели рядом на скамье. Андрей достал двадцатидолларовую купюру. Метелкин поднялся, отошел к свету. Андрей закурил. Табак был плохой в нем, если затянуться, что-то взрывалось и шипело.
— Похоже на настоящую, — сказал Метелкин. — Но много нам с тобой не получить.
Рискованно. Если поймают — расстрел за валютные операции. Ты меня понимаешь?
— Я понимаю, что теперь у нас за все расстрел.
— Не шути, и у стен есть уши.
Даже здесь?
— Мы находимся в опасной близости к правительству. Сколько их у тебя?
Андрей решил поменять столько, чтобы не вызвать подозрений у Метелкина, и в то же время столько, чтобы не обращаться к нему в ближайшее время снова. С Метелкиным было спокойнее, чем с другим. Он был испытанным, опытным жуликом. И непотопляемым.
— Двести, — сказал Андрей.
Метелкин присвистнул.
— Почти двести. — Андрей испугался, что переборщил.
— Ты меня втягиваешь в опасную авантюру! — Метелкин был счастлив. Видно, давно его никто не втягивал.
Через два дня Метелкин принес пакет с деньгами и принялся было объяснять, почему так много пришлось отдать посреднику. Но Андрей слушал его вполуха. Он не знал курса обмена, и не потому, что был наивен, — просто не у кого было спросить.
Когда все валютные дела загнаны в подполье, лучше не задавать лишних вопросов.
Зато прямо из музея он поспешил на Сухаревку.
Деньги он рассовал по разным карманам, полагая, что если нор вытащит толику, то в другой карман не полезет.
Но видно, он вообще не вызывал у воров никаких позывов, его они обошли вниманием.
За первые недели в Москве он на Сухаревку не выбирался и не представлял, что именно она стала и чревом, и одеждой большевистской империи.
Андрей полагал, что если отыщет что-нибудь из носильных вещей, то сделает Лидочке сюрприз. Но скоро он пожалел о своем решении. Вещи были ношеные, мятые, а если и попадалось что-то приличное на вид, Андрею скоро стало казаться, что все это обман.
Конечно, идти надо было вместе с Лидочкой, тем более что Андрею так хотелось чего-нибудь купить для нее. Но деньги жгли руки — Андрею хотелось сегодня же, сейчас же купить нечто сюрпризное, красивое и очень нужное. А так как заранее он планов себе не составил, то, попав в столпотворение Сухаревки, растерялся, и ему хватило ума отказаться от наполеоновских планов, ограничиться необходимыми вещами и отложить настоящий набег на воскресенье.
Когда Андрей, приобретя коробку довоенного зубного порошка, кусок хорошего туалетного мыла, совсем новую сковородку — мечту Марии Дмитриевны, — вафельное полотенце и бутылку подсолнечного масла, продвигался к выходу, на Сретенку, он буквально налетел на стоящего посреди прохода нелепого очкастого соседа сверху, похожего на голодную стрекозу. В одной руке тот держал клетку с белыми мышами, а другой совершал летательные движения, в которых была некая элегантность, может, потому, что короткий рукав пиджака засучился, и белая тонкая рука заканчивалась такими тонкими и широко растопыренными пальцами, что они казались перьями.
