А все же, Первый Адепт в принципе прав. Хоть и время Его прошло, и фокус астрального влияния перемещен с Его личности… Он поступает, как иерофант, Высший Посвященный — пусть многие действия Первого кажутся толпе безумием. И Юпкин, в сущности, помогает Ему… Сейчас, в разгромленном и горящем Берлине, запретить всякое пораженчество, скулеж о проигрыше войны; под страхом смерти для болтуна и отправки в лагерь — для всей его семьи, велеть своим генералам и министрам скрывать истинное положение вещей в райхе; приказать дикторам радио кричать о «продуманном сокращении фронта» и «близком часе возмездия»… нет, это не позиция страуса и не тупой фанатизм. Воздвигаются насыщенные энергией мыслеобразы, способные перелепить по своему подобию предметный план… может быть, способные. И ему, Главе Ордена, следует действовать так же. Действовать, не отступая и не колеблясь, сколь бы жестокими ни были бури в душе, вызванные разрывом между мрачной, беспросветной кажимостью и неизменно ясной, гармоничной сутью бытия.
Для создания мыслеобразов, магических форм, куда затем должны были вплавиться события, годилось все, любое тайнознание, откуда бы оно ни было почерпнуто, как бы ни звались его духи, демоны, демиурги — ведь это лишь разные имена Высших, служению Которым отдана его жизнь. Лишь бессильное, слабодушное христианство стояло в стороне… разве что личность проклинаемого попами Светоносца, библейского Прометея, была достойна молитв… Зато Донар с его молотом или буйный Вотан, отец войн… не к Арктиде ли восходит суровая, отсвечивающая льдами и полярными сполохами мистика Севера, не к блаженной ли прародине ариев?! Статысячелетнее прошлое переплетается с иными эпохами: не случайно головорез Вевель заложил свою крепость именно тут, возле Тевтобургского леса[9]; недаром внешние стены замка образуют как бы наконечник копья, направленного к Северу! Оттуда, согласно древнему пророчеству, должна прийти помощь против восточных орд. Да, во всем райхе не найти места, более подходящего для твердыни СС!
Но есть еще мужская, истинно германская магия Права и Мести: ее мудро-беспощадные адепты, не тронутые христианской заразой, творя свои тайные суды под сенью лесных чащ, карали смертью целые семьи за вину одного отпрыска. Есть религия Земли и Крови, вера немецких крестьян, возрожденная в двадцатом веке обществом артаманов, которому он, Магистр, посвятил молодые годы; истовая вера пахарей, не тронутых городским развратом и ложью либерализма, людей, преданных Родине, Вождю и Семье, с шершавыми руками и точным чутьем истины. Наконец, есть оно, извращенное профанами-генералами, но живое, мощно влияющее на тонкий план служение Германскому Воинскому Духу; ритуал, овеянный золотошитыми стягами, опаленный порохом, свершаемый под дробь барабанов, трели дудок и дружный топот шагающих шеренг. О, какие грозно-прекрасные аватары[10] Высших Неизвестных приходят в час испытаний, чтобы водительствовать нами, немцами! Арминий и Генрих Птицелов, Фридрих Великий и князь Бисмарк[11]…
Многое в замке, стоящем между двумя мирами, двумя реальностями, утешает, многое поддерживает накал борьбы, желание выстоять и победить… но лишь ОДНО, то, ради чего слетелись в Вевельсбург члены Капитула и он сам, магистр, — одно представляется прочной опорой. Архимедовой точкой, от которой пойдет поворот — к перелому в войне, к победе, к торжеству северной расы и ее элиты — Ордена СС — над захлестывающим ныне райх потопом человекоживотных. Одно. Последнее…
Будто давая добрый, радостный знак, расползлись массы туч, брызнула на серую снежную кашу дорог и полей солнечная голубизна. Из своих покоев с эркером, посвященных гению короля Птицелова, он вышел в 9.50 — отдохнувший, свежевыбритый, сменивший белье. Взгляд под стальными очками был рассеянно-беспечен, встречных ласкала чуть смущенная легкая улыбка. Старинные гербовые двери отворились в Северную башню на самом острие «копья», древнее, хмурое строение, сердце Вевельсбурга. Дубовые створы, пропустив Главу Ордена, бесшумно закрылись на смазанных петлях; встали снаружи около дверей полуторного роста парни в черном с серебром: каски на нос, лица восковые, автомат наизготовку, ноги циркулем. Начиналось заседание Капитула.
…Как то было предписано уставом Ордена, они сидели, положив перед собою руки на огромный круглый, полированного дуба стол. Безоружные руки на столе означали многое: и полное доверие между членами Капитула, и присутствие твердого орденского духа (даже легкая дрожь пальцев, при заученно застывших лицах, выдала бы слабинку); и, наконец, кольцо рук с серебряными, украшенными черепом перстнями, круг почти соприкасающихся кистей создавали поле внесловесного общения, зону совместного прорыва за предел вещественного — как на спиритическом сеансе… Двенадцать мужчин, в основном немолодых, с тенью власти и тяжкой заботы на изборожденных лбах; двенадцать носителей почетного меча, обергруппенфюреров СС в мундирах, усыпанных наградами, ожидали первых слов собравшего их Магистра.
…Он сам выбрал это число, столь часто повторяющееся в оккультной истории. Двенадцать вещих домов Зодиака проходит за год Солнце, прообраз свастики; двенадцать богов-асов пирует в Асгарде; двенадцать светлых, золотоволосых и голубоглазых олимпийцев числили эллины, тогда еще не тронутые арабо-еврейской порчей и не превращенные в греков. Столько же рыцарем усаживал за свой круглый стол в Камелоте, ныне исчезнувшем под водами Атлантики, король-маг Артур — и, следуя ему, Карл Великий, также окружал себя дюжиной пэров. Как всегда, пытаясь хоть внешне перенять арийскую символику с ее глубиной и мощью, христиане приписывают двенадцать первых учеников своему мессии… Вот все они перед ним, Главой Ордена, — испытанные, закаленные войной и высоким мистическим служением рыцари! Ни вздоха, ни моргания. Лишь у иных шевелятся губы, видимо, шепча мантру, облегчающую самопогружение… Он задавил смех от игривой мысли: на кого больше похож Далюге, на апостола Петра или на сэра Ланселота? А Зепп Дитрих с его мужицкой физиономией — он кто? Фома? Парсифаль? Роланд, готовый отдать жизнь за своего сюзерена, как он то и сделал в Ронсевальском ущелье[12]? Хотелось бы верить…
…Ах, был, был тут Роланд, молодой и смелый; еще три года тому назад сидел там, где нынче Кальтенбруннер, на том же кресле-троне с высоченной спинкой, а серебряный щит с его чеканным гербом был прикреплен за креслом к стене! Бесстрашный летчик-любитель, яростный и малоразборчивый женолюб (из скольких историй пришлось его выручать!); безупречный псарь всеевропейской агентурной своры, первый хозяин РСХА[13]; на четверть еврей — и оттого втайне любимый еще больше, словно беспутное, особо нуждающееся в заботе дитя… Гейдрих, милый Рейнгард!
