Глава I
Чуба, купленная мною в Дарджилинге, оказалась невыносимо жаркой — но я терпеливо упражнялся, кутаясь в нее, чтобы потом, среди вечных снегов, не запутаться в полах, складках и неизмеримых рукавах. Мне охотно помогал старый тибетец, хозяин маленькой гостиницы, где я прожил последние дни перед походом. В кирпично-рыжий халатище можно было завернуть двоих таких, как я, однако старый Пасанг уверял, что чуба теснее не бывает. Широченные полы надо подхватить и сложить на спине двумя складками, по лхасской моде; тогда спереди, над поясом, образуется нечто вроде громадного кармана, куда можно спрятать деньги, огниво, четки, деревянную чашку для чая, священные книги… До начала моего главного пути я свернул чубу и привесил ее к седлу своего мула, по кличке Калки-Аватар.
Первые дни тропа моя проходила в странном мире, похожем на те горячечно-щедрые видения, что являлись мне в разгаре медитации, когда пышные лотосы, выраставшие на долгих стеблях из ртов и пупков божеств, разворачивались в целые вселенные мириадами дивных созданий… По узкому карнизу я пробирался вдоль потока, петлявшего в глубоко прорезанном каменном русле; шел, осыпаемый цветочными лепестками, купаясь в водопадах солнца, хлеставших сквозь кроны. Салатовые опахала бананов склонялись надо мною, словно над путешествующим раджой. В теснинах поток, нетерпеливо ревя, взметывая радужные столбы, осыпал водяной пылью кусты пламенных орхидей, бороды столетнего винограда. Попугаи склоняли головки, глядя одной любопытной бусиной с высоты ветвей. Серые обезьяны следовали за мной, вереща и болтая, точно невоспитанные дети. Однажды я увидел на плоском камне гревшуюся кобру. Она мало походила на свои обычные изображения с поднятым для удара клинком крылатой головы и выглядела лениво-благодушной.
Ночевал я не под деревьями, опасаясь падающих сверху змей и лесных пиявок; ложился на просторной скале, привязав Калки-Аватара и завернувшись в чубу.
Скоро я вступил в края, где впервые ощущается близость великих вершин. Теперь надо мною весь день парили далекие белые птицы с раскинутыми крыльями перевалов. Стало явственно холоднее и суше. Тропа превратилась в горную дорогу, я смело мог занять место в седле. Здесь начали встречаться люди: пастухи в овчинах и вязаных шапках, старообразные женщины с лицами, как стертые медяки. Степенно прошагал монах в линялой красной тоге, перебирая агатовые четки — наверняка сто восемь, по числу книг божественного Ганджура[16]. Я приветствовал его, сложив ладони; он ответил мне по-тибетски, высунув язык.
Добравшись до ближайшего селения, я отыскал постоялый двор. Он походил на обычные дома местных жителей, — бамбуковые коробки на сваях, — но был куда обширнее. Одна, зато просторная комната с очагом без дымохода, забросанная циновками и ячьими шкурами, вмещала человек двадцать, евших или спавших под неумолчный говор, среди густого печного ада. Непальцы в белых одеждах и черных пилотках; рослые кхампа с косами, обмотанными вокруг головы; бхотии в теплых бордовых халатах, при обязательном мече у пояса; грустный маленький лепча с кустиками вместо бороды и усов — все они вели караваны на ярмарку в столицу княжества. У стен лежали вьюки с бутанским шелком, сиккимским кардамоном, непальской посудой, индийскими самоцветами…
С радостью заметил я возле самого огня и приветствовал купца из Кашмира, полного и пучеглазого обладателя роскошных усов. Позабыв о вреде нечистой пищи для будущих аватар[17], жадно уписывал он вареное мясо. Узнав соотечественника, купец пригласил меня сесть рядом. Щуплый слуга, отвернувшись, дабы не осквернить дыханием почтенных людей, налил мне в походную чашку супового чая, заправленного солью, салом и молоком; на край он, как водится, положил кусочек масла.
Кашмирец, которого звали Викрам, заговорил со мной чрезвычайно уважительно, но откровенно. Он был немало удивлен тем, что природный индиец, да еще из варны браминов, совершает паломничество к святыням чужой веры.
Мне было бы тяжело объяснить достойному Викраму, что буддизм есть шаг вперед в человеческой мудрости от привычного нам, индийцам, многобожия; что наши домашние боги — слоноголовый Ганеш, многорукая Кали и другие — всего лишь непроявленные дхармы[18], для доступности изображаемые в лицах. Я сказал только одно: что я, ученый пандит[19], хочу дознаться истины о святом человеке, родившемся двадцать пять веков назад на земле Индии в племени шакьев, и потому хожу путями его учения. Быть может, посетив высокогорные обители княжества и познакомившись с древними книгами, что хранятся там, я двинусь дальше, к престолу Лхасы, дацанам Монголии, храмам загадочного Алтая… Викрам слушал заворожено, однако не забывал при этом есть и потягивать хмельной чанг.
— Удивляюсь я вам, ученым людям! — сказал он погодя. — Для любого человека счастье — это уютный дом, послушная жена, здоровые дети. Я немало езжу по торговым делам, но каждую минуту рвусь домой. Вы же, Раджнарайян-бабу, бродите в одиночестве, ночуете подчас на голой земле, подвергаете себя тысячам лишений, а радость вам доставляют выдуманные вещи — мертвые камни, книги… Отчего это? Какая сила заменяет для вас подлинное — ложным?
— Что ты называешь подлинным?..
Хотел я показать Викраму всю степень его неправоты, но умолк, почуяв на себе чей-то взгляд. Взгляд не безразлично-любопытный — цепкий, ощупывающий, будто обезьянья лапа.
Оглянуться откровенно, встретиться глазами — значило показать, что я ожидаю этого взгляда; что я именно тот, кого ищут, пытаются узнать… Будто чужой палец уткнулся мне между лопатками, но я продолжал поучать купца:
— Как отличишь ты настоящий мир от видения? Днем ты торгуешь, ночью во сне видишь себя махараджей — кто скажет, которая из двух жизней истинна?
— Мудрены для меня ваши речи, — усмехнулся Викрам, любовно очищая свежий банан. — Я человек простой, и еда в моем понимании — еда, вино — вино, а тяжелые сны после сытного ужина — сны, и больше ничего…
Слуга принес мне мисочку цзампы — от других блюд я отказался и стал бросать в рот намокшие мучные катышки. Дрогнув, незримый палец прополз по моим позвонкам, затем его отдернули. Теперь можно было бы невзначай обернуться и поискать — кто из гостей столь упорно меня разглядывал? Но я решил поступить иначе и продолжал есть.
Покончив и с бананом, Викрам допытывался:
— Разве не лучше, не ближе к божьей воле — жить просто, без затей? Иначе все бы были браминами…
— Что значит — без затей? Повинуясь телесным желаниям, страстям? Подумай, в чьем теле ты можешь возродиться!.. — сказал я, вставая и направляясь к выходу.
