— Самые мощные?
— Да, европейцы обходились пушками в 15 дюймов, а британцы построили пять линкоров с десятью 356-мм орудиями. Но пояс был на 2 дюйма толще, а скорость на 2–3 узла больше, чем у американских кораблей.
— А японцы?
— Они сразу нарушили соглашение, начав в 1937 году строительство «Ямато» — при вдвое большем водоизмещении он имел самую толстую броню и пушки в 18 дюймов.
— Семьдесят тысяч тонн?! Неуязвимый монстр…
— Так и товарищ Сталин такие же исполины начал строить, только калибр в 16 дюймов определил, но пояс в 420 мм, да палуба в восемь дюймов. На стапелях стояли. Когда война началась, так и не достроили.
— Как у нас «Измаилы»… — тихо вымолвил Колчак, на лицо которого легла тень. Арчегов понял, что разговор нужно переводить в практическую плоскость, иначе флотские дела могли накрыть с головою, как девятым валом, в бесконечно штормовом море.
— Нам бы балтийские линкоры сохранить, Александр Васильевич. Они пригодятся зело в будущем.
— Я уже отдал приказ собрать всех офицеров, кто служил на них прежде. Эстонцы согласились передать нам в Ревеле канонерскую лодку «Бобр», эскадренные миноносцы «Автроил» и «Капитан Миклухо-Маклай». Команды для них уже формируются и после Рождества будут отправлены из Севастополя на вспомогательном крейсере «Орел». Кроме того, для двух мониторов и крейсера, что придут на стоянку в Данию в январе, сейчас собираем экипажи. К весне будут подготовлены новобранцы, что позволит нам полностью комплектовать переданные англичанами для Черноморского флота три легких крейсера, — Колчак говорил уверенно, и Арчегов не сомневался, что тот держит в своем мозгу десятки фамилий и сотни деталей.
— Для Северного флота британцы передают один «город» и два эсминца — в Архангельске для них уже набирают команды. Три каспийских эсминца встали на зимовку в Ладоге, согласно соглашению с большевиками. Что касается передаваемых ими кораблей, то один из эсминцев можно принимать уже в январе. К февралю отправим в Кронштадт и команду, а также специалистов и мастеров с Николаевских верфей.
— Корабли должны быть готовы к середине апреля, ибо на пролетарский Первомай назначено общее наступление. К тому времени крестьянские восстания везде заполыхают, главное, чтобы преждевременного выступления не случилось! — Арчегов пристально посмотрел на адмирала и тот правильно понял его взгляд.
— Я буду в Ревеле уже в марте, сдав командование вице-адмиралу Кедрову. Оттуда на эсминце одна ночь хода…
— Мы должны удержать матросов от этого преждевременного выступления, — Арчегов снова подчеркнул свою мысль, — а в том, что оно состоится, я не сомневаюсь. Большевикам пришло время платить по выданным векселям, чего они сделать не в состояние.
Он оперся руками на костыль и встал из кресла, стараясь не нагрузить больную ногу. Кость, раздробленная пулею, срасталась плохо, постоянно ныла, а врачи ничего не могли поделать, надеялись только на природу и молодость генерала.
— Ленин сказал, что Кронштадтский мятеж пострашнее Колчака и Врангеля, вместе взятых! — Арчегов усмехнулся. — Тебя, Александр Васильевич, и барона он поставил, как видишь, намного ниже разнузданной матросни. Надеюсь, ты не в обиде на вождя большевистской власти?!
— Нисколечко, — в глазах Колчака заплясали веселые искорки. — Но приложу все свои силы, чтобы и в настоящем времени этот мерзавец сказал подобные слова…
Петроград
(30 апреля 1921 года)
Всего за каких-то три с половиной года советской власти державная столица Санкт-Петербург, творение Петра Великого, олицетворявшая собой могущество Российской империи, превратилась в полное убожество.
Только ветер гонял мусор на его широких проспектах, тускло грязнели вечно немытые окна, подслеповато щурясь на яркое, почти уже летнее солнце, да с проплешинами давным-давно не крашенных фасадов, словно больные проказой на последней стадии, стояли мрачные шеренги зданий.
Напрочь пропал дух горделивой столицы, «Северной Пальмиры», что нынче, как вороватая крыса, перебралась в прежде мещанскую Москву.
Разом потускнели величественные золотые купола имперских соборов. Да и сам город, превратившийся в 1914 году на волне германофобии в Петроград, а теперь стараниями главного большевика Зиновьева, что на самом деле носил совсем иную фамилию, переименованный в Петрокоммуну, стал совсем иным по своему духу.
Огромные заводы, что служили раньше опорой экономики могущественной империи — Путиловский, Обуховский, Металлургический, — ныне еле коптили небо высокими трубами.
Закрыты были большие верфи, кроме одной, простаивали многочисленные мелкие предприятия и фабрики. Пролетариат на собственной шкуре познал прелести советской власти, с ее пайком из ржавой селедки, надоевшей до смерти перловой кашей, с принудительной мобилизацией и внушавшими панический ужас ревтройками.
Четыре страшных зимы пережил город, население которого за это время сократилось чуть ли не вдвое. Голод и холод, тиф, холера и другие болезни выкашивали людей как в чумной год.
Отсутствие нефти и угля парализовало всю городскую инфраструктуру, почти не работали электростанции, давая только самую малость тока, а значит, останавливались заводы и фабрики, не работал водопровод и канализация, не дребезжали по улицам знаменитые петербургские трамваи.
Правда, большевики пытались кое-что наладить из ими же порушенного. На принудительные заготовки дров и торфа выгоняли «бывших», в категорию которых попадали все, кто до революции имел хоть какой-то достаток — интеллигенцию, буржуазию, мещан, торговцев, бывших чиновников и служащих. Те работали хоть и неумело, но старательно, ибо смерть от голода казалась им еще горше.
Именно за нищенский паек, дававший возможность хоть как-то выжить и накормить голодающих детишек, большевикам удалось заставить население признать их власть и работать на нее.
Продовольственные карточки служили тем регулятором, что отделяли живых от мертвых. Совершенно прав был Владимир Ленин, когда говорил, что тот, кто контролирует и выделяет хлеб, тот и держит власть.
Потому паек давался не всем — часть «бывших» обрекли на жуткую голодную смерть. Даже престарелая дочь Пушкина, Мария Александровна, что пришла просить хлеб к наркому просвещения Луначарскому, не получила заветные карточки.
Нет, нарком-сибарит ее не выгнал, чай, не прежний режим — лениво пожевывая осетрину, оставшуюся от плотного обеда, он, весело поблескивая стеклами очков, созвал всех ответственных работников, дабы они вживую полюбовались на уцелевшую картинку старого мира, легенду, так сказать. А потом выпроводил старуху на улицу, не дав куска хлеба — та просто не пережила зиму…
Но принимаемые большевиками меры были паллиативом — торф и дрова плохая замена углю и нефти, а заморенные лошадки конки совсем не чета трамваю, что ходил на электричестве. А без последнего и заводы едва теплились, работая, в лучшем случае, на одну десятую часть своих отнюдь не малых мощностей.
Диктатура пролетариата у большей части столичных рабочих сейчас вызывала резкое отторжение. Всеобщая уравниловка, когда чернорабочий и квалифицированный токарь получали один и тот же паек, вызывала ожесточенное неприятие у той части мастеровых, которую Ленин называл «рабочей аристократией» и «прислужниками буржуазии».
Маргиналы и люмпены, массово вброшенные в годы войны в ряды настоящих пролетариев, были полностью лояльны к большевистскому режиму, ибо тот осуществил их самые заветные чаяния — работать поменьше, а лучше совсем не трудиться, зато получать побольше.
И правильно — разница всегда есть, согласно диалектическому материализму. Или быть в чистой одежде, с хлебушком ситным на обед, с наганом в кобуре, числясь в заводском комитете, или пахать у станка, на перловке, сваренной на воде, без капли жира.
Такая политика вызвала серьезное недовольство квалифицированных мастеровых, вот только за чернорабочими стояли большевики. И крови они не боялись, уже в ноябре 1917 года разогнав пулеметным огнем рабочие демонстрации в поддержку Учредительного Собрания.
Дальше — больше. Рабочих, не желающих трудиться бесплатно, в порядке революционной сознательности, затянувшимся на годы «военного коммунизма» бесконечном «субботнике», просто заставили встать к своим станкам открытым террором — ведь всякая революция — это война, которая ненасытно требует патронов и снарядов, винтовок и пулеметов, сапог, револьверов и орудийных лафетов.
А где их взять прикажите, если все царские склады за три года советской власти опустошили?!
Потому большевики учредили революционные тройки, из ответственного партийца, члена трибунала и чекиста, которые, не утруждаясь даже видимостью «социалистической законности», выносили расстрельные приговоры злостным «саботажникам и лодырям». Других же просто мобилизовали и приставили обратно к станкам, но уже под угрозой смертной казни за попытку побега с предприятия.
