самой воды.
Незаметные на более мелком формате блики воды, камыши и трещины на рассохшихся досках пристани складываются в отчётливую и прекрасно читаемую надпись: «Украдено у Алика Ветрова».
— Как вы думаете, Афанасий Сергеевич, — спрашиваю я побелевшего Орловича, — сильно озадачатся товарищи из ЦК ВЛКСМ, когда эта фотография появится у них на выставке?
На изготовление плёнки я потратил две ночи.
Настойчивость Комарова была шита белыми нитками, и я решил подстраховаться, можно сказать, по полной программе.
Плёнка, которую я отдал, была очень похожа на настоящую, за одним исключением: на всех кадрах в ней имелась пометка «Украдено у Алика Ветрова».
Пускай слово «отфотошопить» сейчас стало общеупотребимым, и я не удивлюсь, если в будущем оно войдёт в какую-нибудь из редакций словаря «Живого Великорусского языка». Мы сильны своими заимствованиями, переиначенными на собственный лад.
Ретушь появилась задолго до появления компьютеров и цифрового фото.
Придя за советом к Митричу, я узнал, что даже в простом фотоателье клиенту могли убрать на фотографии некрасивую родинку, сделать твёрже линию губ или выразительнее глаза.
Да что там говорить, в тридцатые годы люди с фотографий пропадали, словно их и не было там вовсе. По сравнению с этим, стоявшая передо мной задача казалась плёвым делом, хотя с непривычки времени и сил она отняла массу.
По понятным причинам привлечь кого-нибудь себе в помощь я не мог. Даже с Женькой и с Митричем я не хотел делиться своими подозрениями, все они рождались на уровне инстинктов, приобретённых в ту пору, когда я локтями проталкивался на Олимп фотоиндустрии.
Сначала пропавшая фотография на столе у Молчанова. Почему, когда они рассказывали мне о том, что мои снимки высоко оценили, самого удачного из них на столе не было? У меня тогда ещё мелькнула забавная мысль, что кто-то решил оставить его себе на память.
Кто-то, к кому Молчанов или Игнатов, которые оба были в фотографии ни в зуб ногой, обращались за советом. Вот только на память ли?
Комаров, требуя от меня негативы, вёл себя настолько грубо и топорно, что только дурак не почуял бы неладное.
Поэтому я решил зарядить эту плёнку, словно мину замедленного действия. Хрен его знает, где она потом всплывёт и взорвётся. Но то, что «бабах» от этого взрыва будет немаленький, это я себе представлял хорошо.
То, что со стороны выглядело как невероятный фокус, технически выполнялось совсем несложно. У меня было двенадцать удачных фотографий, которые я отобрал с двух успешно проявленных плёнок. Ещё одна плёнка моих кривых рук не пережила.
Эти 12 снимков я и отдал Молчанову, когда он запросил мои работы, чтобы оценить «самородок».
Сейчас я распечатал их в максимально большом из доступных мне форматов, 24×30.
А дальше, вспоминая советы Митрича и обращаясь время от времени за помощью к «Краткому справочнику фотолюбителя», взятому в библиотеке, я подчистил скребком понравившиеся мне места на фотографии и аккуратно вписал мягким карандашом коварную надпись.
На фото с прыжком в воду я сделал это даже дважды, чтобы уж наверняка. Как контрольный выстрел.
Вторая надпись скрывалась в ветках прибрежных кустов. На эту работу у меня и ушла большая часть времени. А далее я отснял каждую фотографию по три дубля, немного меняя экспозицию.
На настоящих съёмках я делал больше дублей, но здесь решил подстраховаться и сделать так, чтобы на плёнку попали все фотографии, которые я уже демонстрировал.
На большом снимке надпись была заметна вполне отчётливо. А вот на стандартном 9×12 уже полностью расплывалась среди окружающих линий и бликов.
Чтобы найти её, требовалось увеличительное стекло. Хотя мне казалось, что тот неизвестный, который получит от меня плёнку, вряд ли будет всерьёз её проверять. Как максимум, посмотрит негативы «на просвет» или отпечатает контрольки.
А уж на них всё будет выглядеть идеально. Естественно, качество фото при пересъёмке сильно падало. Но это можно было определить только при печати, и желательно, имея перед глазами оригинал.
Так что теперь участие Орловича в конкурсе не просто накрывалось медным тазом. Наличие плёнки в Москве становилось опасным для него самого.
— Кто такой Алик Ветров? — спросят организаторы конкурса.
— Кто же он? — повторят члены ЦК комсомола, сидящие в жюри.
А когда выяснится, что такой человек действительно существует, более того, живёт в той же самой области, да ещё и занимается фотографией, пытливые товарищи легко докопаются до сути.
Одно дело — скандал, скажем так, «местного разлива». И совсем другое — когда он прилетает из Москвы. Это как ураган. Он сильно разбираться не будет, сметёт всех, до кого дотянется.
Орлович это понимает не хуже меня. Я вижу, как бледнеет его лицо и начинают трястись руки. Он осознаёт, что в случае разбирательств товарищи сдадут его с потрохами и сделают «козлом отпущения». Не спасут ни регалии, ни знакомства.
На физиономии товарища Игнатова мстительное удовлетворение происходящим. Он пережил примерно то же самое вчера, когда я рассказал ему о плёнке.
«Вот зачем он приехал сюда», — наконец, понимаю я. Хотел лично посмотреть на унижение человека, который втравил его во все неприятности.
«А Владлен Игоревич — немного садист», — приходит мне мысль. Сидит и смотрит. Как будто наблюдает за тем, как змея проглатывает кролика. С зоологическим таким любопытством.
Я беру из-под стола коньяк и наливаю Орловичу в бокал на два пальца. Столько же плескаю себе. Бокалы у Орловича хорошие, большие, пузатые, из тонкого хрусталя. Чувствуется, что по натуре он — сибарит. Запах в квартире витает, опять же… Трубочный табак, и недешёвый…
— Выпейте, Афанасий Сергеевич, — говорю ему. — Успокойтесь. Если бы я хотел уничтожить вашу карьеру, я бы мог это сделать и без вас. Правда?
Погрев в ладони коньяк, я делаю маленький глоток. Вкусно.
Уж точно в разы лучше той дряни, которую будут предлагать под видом коньяка в московских барах спустя сорок лет.
Сейчас само понятие контрафакта отсутствует, как явление. Слышал я легенду про банду махинаторов, которые умудрялись выпускать коньяк, неотличимый от настоящего.
Что-то они такое в него бодяжили, что после непродолжительного следствия всю компанию якобы расстреляли. Сказка, конечно, но зато очень характерная для духа эпохи.
Сейчас из магазинного даже червивкой, как мы в юности называли дешёвое плодовое вино, и то отравиться трудно.
Смакую этот вкус и минуту торжества. По большому счёту, у меня нет дела до Орловича и его судьбы, но я хочу, чтобы все усвоили одну простую истину: нельзя обворовывать Альберта Ветрова. Все мои успехи и мои неудачи принадлежат только мне. Бог любит прямые дороги.
Орлович выпивает коньяк, молча, не закусывая. Видно, что огненная жидкость дерёт ему горло, и он закашливается. Но хотя бы снова слегка розовеет, а то совсем на покойника был похож.
— Чего ты
