class="p1">— Оттуда, где его Лизавета взяла, — говорю. А сам голос повышаю, вроде как от злости. — Подружка ваша, повашему приказу.
Эх, гори оно всё огнём! Правда — не правда, главное, орать погромче, чтобы мои солдатики услышали, да засвистели. Городовые прибегут, а там разберёмся, кто виноват. Тут у них лаборатория, к гадалке не ходи. Вот и доказательства. А если спрятали чего, Микки своего притащу, он все тайники сразу найдёт.
— Врёшь! — взвизгнула Клавдия. Мужик, который с разбитой губой, девицу за руку взял, но куда там, оттолкнула его, ко мне придвинулась, шипит как кошка:
— Врёшь! Лизавета две шашки взяла, больше не смогла! Подлец, Лизоньку погубить хочешь! На тебе!
И как мне пощёчину залепит. Крепко залепила, аж искры из глаз.
Мужик её оттаскивает, а та шипит, и ещё мне влепить пытается.
— А это чьё тогда? — говорю. И платочек батистовый из кармана достал. До кучи, на всякий пожарный. Ух ты, хорошо выходит! Не знаю, что за дела у них, но похоже, я палкой в гадючье гнездо потыкал.
— Ну ка, дай сюда! — Евсеич цапнул платок, я руку отдёрнул, не дал.
— Дай сюда, — Швейцар руку протянул, я отдал платок. — Знакомая вещица. Откуда?
— Вот он дал, — я указал на Евсеича, работягу со станции.
— Врёшь, я не давал! — крикнул Евсеич.
А Швейцар в руках платок крутит, говорит задумчиво:
— Где-то я такой уже видел... Знакомая вещица. Вот где?
Девица Клавдия платочек увидала, побледнела, как этот самый батист. Тоже узнала, ясное дело. Только признаваться не хочет.
Пока они глаза таращили, я руку потихоньку к револьверу потянул, и дальше гоню:
— Мне инженер сказал, двух шашек мало, чтоб эдак паровоз раскурочить. А вот двух ящиков в самый раз. Чтобы всех положить, рельсы со шпалами в хлам, локомотив в труху...
— Вспомнил! — Швейцар платок в руке скомкал, лицо бешеное. Глаза сузились, чисто волчара. — Вспомнил, где видел!
На Евсеича зыркнул:
— Ты передал? Твой сигнал?
— Швейцар, друг, дружище, погодь, не буянь... — Евсеич аж позеленел весь. — Моё дело маленькое... Велено было все шашки из ящиков в первый вагон подложить, я подложил. Фитиль поджигать по сигналу. Придут за платком — не жечь. Не придут — жечь. Я сам-то фитиль не жёг, то Шмайс делал. Гобы, они хитрые, где хошь пролезут...
Клавдия оскалилась, лицо на череп стало похоже. Сказала, тихо так, холодно:
— Ах ты, Иуда...
— Кто должен был платок взять? — спрашивает Швейцар. — Скажи, тебе ничего не сделаю. Ты ж выполнял только.
Евсеич обрадовался, дурак, что ничего ему не будет, в меня пальцем тыкнул:
— Вот этот взять должен. Мне сказали: полукровка придёт, полицейский в чинах малых, ему и отдашь. А он, гад, не пришёл, опосля пришёл, платок отнял, змей подколодный...
Ох, думаю, всё, конец тебе, Димка. Не знаю, что у них тут за дела, но я точно под нож пойду. Вон, Швейцар уже за револьвером потянулся, другой мужик, что с разбитой мордой, ножик держит, да так, что видно — не впервой.
Ну где же мои рядовые, чего не свистят? Мы же тут нашумели уже, как на свадьбе.
А Швейцар спрашивает Евсеича:
— Кто тебе платок дал? Чей приказ?
Евсеич рот открыл, повернулся, рукой указал:
— Да вот он...
Бах! Бах! Бах!
Глухо, как через глушитель.
Вижу — мужик с ножом роняет нож, взмахивает руками, валится на спину. Швейцар скалит зубы, будто в улыбке, отшатывается к стене, револьвер в его руке стреляет в воздух. Хватаю девицу Клавдию, которая стоит с открытым ртом, валю на пол, закрываю собой. В падении выдёргиваю из-под тужурки свой револьвер, выставляю руку, целюсь в стрелка.
Бах, бах! Бах!
Стреляю, чётко, как в тире. Прямо в корпус. Фигура человека, что пришёл вместе со Швейцаром, того, в полушубке и собачьем треухе, окутана коконом синего света. От моих выстрелов кокон вздрагивает, жадно глотает пули, покрывается разводами. Пули исчезают, а человеку хоть бы что.
Клавдия под моей рукой дёргается, хрипит горлом. Ноги её скребут по дощатому полу.
Стреляю ещё. Бесполезно.
Человек в полушубке опускает руку, снимает с револьвера собачий треух — он ему был вместо глушителя — и смотрит на меня.
Целюсь в него, но что толку? На нём амулет, сто процентов.
Вскакиваю на ноги, Клавдия бессильно откидывает голову. Вижу — мертва. Во лбу аккуратная дырка от пули.
Оглядываюсь. Все мертвы. Мужик с разбитой мордой лежит, нож отлетел под лавку, вместо глаза — кровавая дыра. Евсеич пытался убежать, пуля попала в бок, пробила печень, на боку багровое пятно, оно всё шире. Швейцар откатился к стене, лежит, будто спит. Револьвер его выпал из разжавшихся пальцев, валяется рядом на полу.
Девица Клавдия застыла на спине, лицо спокойное, во лбу дырка, а так — как живая.
Почему я ещё живой?
Человек в полушубке нагибается над Швейцаром, подбирает его револьвер, шагает к печке, отодвигает заслонку, суёт руку с револьвером внутрь. Раздаётся выстрел, сразу второй.
Человек вынимает руку с револьвером Швейцара из печки, кладёт его в ладонь хозяина, сжимает ему пальцы. Свой револьвер вкладывает в пальцы Клавдии.
Выпрямляется, оглядывает получившуюся картину, кивает. Говорит:
— Вот теперь хорошо.
Оборачивается, смотрит на меня. Он безоружен, но я почему-то понимаю, что драться с ним сейчас смысла нет. Амулет у него, большой мощности. И ничего сделать ему нельзя.
Почему же не свистят мои люди?
Человек как будто слышит мои мысли, отвечает:
— Ваши люди не придут, Дмитрий Александрович. Мы их устранили. Успокойтесь, всё уже кончено.
Да я же его знаю. Сейчас он в другой одежде, полушубок этот, под ним простая рубаха, штаны, старые сапоги... А лицо знакомое.
Он кивнул, усмехнулся:
— Здравствуйте, господин Найдёнов. Как говорится — мы странно встретились и странно разойдёмся.
Ну конечно я его помню. Блестящий офицер, весь в красивом мундире, пуговицы сверкают, плечи широкие, талия затянута — хоть на балах танцуй. Одно слово — красавчик. А тут мужик-мужиком, в полушубке овчинном... Чёрт возьми, это же офицер Митюша, которому я недавно в ресторане руку выкручивал! Они ещё там с двумя хмырями, один из которых весь в бриллиантовых запонках, а другой — сутенёр Генриетты, шампанское пили и кокаином занюхивали. В компании прекрасных девиц лёгкого поведения.
Сутенёра Николя я тогда хорошо угостил по
