— Если отбросить все детали, то у Тухачевского имелось двадцать три года — с двенадцатого по тридцать пятый. И у Агаркова пятьдесят пять — с тридцать восьмого по девяносто третий, так как формально его держали на какой-то должности при министерстве и не увольняли из армии. Плюс тут уже четвертый год пошел. Итого восемьдесят один.
— Солидно.
— Жаль, что до сотни не дотяну, — с улыбкой произнес Тухачевский.
— Почему? — удивленно спросил Сталин.
— Товарищ Сталин. Я отлично понимаю, что все сказанное мной — это просто слова, причем бездоказательные. С тем же успехом я мог назвать себя марсианином.
— Ну с доказательствами, пожалуй, дела обстоят не так уж и скверно. Ведь иначе все это, — он махнул рукой на папку, — объяснить просто невозможно. Не архангел же вы, в конце концов?
— Допустим, — улыбнулся Тухачевский. — Хотя подобное объяснение будет всего лишь вариантом. Одним из множества. Вариантом, который не исключает проблемы взаимного доверия, с одной стороны, и проблемы утечки знаний — с другой. Я для вас так и останусь темной лошадкой, которой нельзя доверять, и сложно управлять. Кроме того, Нина… она ведь отчасти была действительно моей женой. Зачем вы ее убрали, мне непонятно. Да и шанс утечки сведений о будущем, в том числе в технологическом и научно-техническом ключе, далек от нуля.
— Почему вы считаете, что это мы ее убрали?
— Из-за похорон. Их не стали придерживать даже для приезда дочери. Или хотя бы позволить мне попрощаться. Очень странное поведение.
— Почему же вы не подумали о том, что она просто человек? Не лидер нации, не выдающийся деятель, а простой, советский гражданин. Мы не стали придерживать стандартную процедуру ради нее. Да и ради вас. Думаете, переживания от вида погибшей жены помогли бы вам быстрее выздоравливать? Тем более у нее был такой вид, что смотреть на нее не каждый смог бы. Ее по частям из машины вытаскивали. Мы не убирали Нину, — твердо произнес Сталин, смотря прямо в глаза Тухачевскому. В конце концов он твердо это знал, а потому уверенность его слов была абсолютной даже на вид. — Что же до сказанного вами… то все выглядит действительно очень странно, чудно и непонятно. Аномалия. Нам всем нужно подумать.
— В данной ситуации я ничего не решаю и нахожусь всецело в вашей власти, — чуть ернически произнес Тухачевский.
— Не нужно так говорить, Михаил Николаевич. — У маршала на лице нарисовалось легкое удивление, ведь по имени-отчеству товарищ Сталин мало к кому обращался. — Вам ведь удобно, что вас называют так?
— Да, вполне. Но… — попытался возразить маршал, но Сталин не дал ему этого шанса и продолжил:
— Я прекрасно наслышан о ваших качествах и прекрасно понимаю, что в случае, если вы захотите играть по своим правилам, дров будет наломано достаточно. Даже если вас попытаться закрыть где-нибудь в подвале. А вашу ценность, даже если допустить, что все сказанное вами выдумка, трудно переоценить. За последние три с половиной года вы сделали очень много для укрепления Советского Союза. Да. Действительно. Знания. Очень не хотелось бы их терять. Однако ваша ценность не столько в них, сколько в колоссальном жизненном опыте. Восемьдесят один год стажа… да еще опыт участия в обеих мировых войнах. Такое на дороге не валяется. Поэтому я не хочу, чтобы произошли какие-то неприятные инциденты, — произнес Хозяин, выразительно посмотрев на Тухачевского.
— Товарищ Сталин, — слегка улыбнулся маршал, — вам не стоит по этому вопросу волноваться. Мое перерождение сохранило преданность Отечеству, и я готов послужить ему в любой форме. Пусть даже меня закроют где-нибудь в подвале и порежут на кусочки без наркоза. Если нужно отдать жизнь ради блага своей Родины — я даже сомневаться не буду. Ведь все это для меня — шанс исправить трагедию девяносто первого года. Не допустить развала страны и той разрухи… Так что можете даже не беспокоиться, я точно никуда не денусь и не буду играть против вас. Мне это попросту не нужно. Передо мной стоят совершенно иные цели. Мне за державу обидно.
Разговор продолжался долго — уехал Тухачевский из Кремля только утром. Обсуждали разные вопросы. И атомный проект, и космос, и реактивные самолеты, и вертолеты, и электронику с кибернетикой, и многое другое. На Сталина лился бурный поток информации, который его заинтересовывал все больше и больше. Но сам Михаил Николаевич все сильнее и сильнее бледнел, уставая, поэтому нужно было закругляться. Хотя бы на первый раз. Однако, несмотря на отбытие все еще не оправившегося от ран маршала домой, отдыхать, в Кремле работа продолжилась.
— Лаврентий, зайди, — громко произнес Сталин куда-то в пустоту перед собой после того, как Тухачевский покинул кабинет. И спустя полторы минуты уставший Поскребышев открыл дверь, пропуская внутрь Берию. — Что думаешь обо всем этом?
— Когда он начал, я подумал, что он либо нагло врет, либо тяжело болен психическим расстройством. Но потом, когда он стал рассказывать о конкретике, деталях и прочем — это ощущение ушло. Чтобы так свободно оперировать таким объемом информации и деталей, да притом, не путаться в них, нужно действительно быть в курсе. Какая бы буйная шизофрения у человека ни была, все одно, так она не может проявляться. Он говорил так, словно все эти вещи видел. Такое допустимо, когда человек описывает один эпизод, ну два, ну три. Но ведь не десятилетия же. Кроме того, в таких областях… — пожал плечами Берия.
— Тогда получается, что Герберт Уэллс со своей машиной времени был недалек от истины.
— Как Лазарь сам отметил, его версия — всего лишь версия. И мы ее проверить не в состоянии. Даже то, что он добивается нам непонятно.
— Чего он добивается понять несложно, — усмехнулся Сталин. — Он центрист-государственник. Для него крепкое, здоровое государство есть высшая ценность. Он даже меня оценивал не как генерального секретаря партии, а как руководителя государства.
— Хм… тогда получается, что его задача упирается в контрреволюцию. Только мягкой. Изнутри.
— Не знаю. Меня совершенно обескуражило его объяснение логического абсурда ряда старых лозунгов.
— Демагогия.
— Не скажи, — покачал головой хозяин. — Мы ведь материалисты, а не идеалисты. Должны ими быть. А по его словам выходит, что наоборот. Если взять того же Льва Захаровича, то его вера в светлое коммунистическое будущее крепче алмаза. Не думаю, что тут просто демагогия.
— И что, нам теперь отказаться от коммунизма? — сверкнув пенсне, спросил Берия. — На основании показаний одного странного человека?
— Не знаю, Лаврентий. Не знаю. Если он действительно видел крах нашего общего дела и знает, где рифы, то, возможно, нам и стоит гибче работать штурвалом, чтобы не угробить столько трудов.
