патрона и запасной кулек с кремнем и прокладками. Нож приторочен к поясу. Длинный темный халат-накидка, в котором я по Стамбулу бегал в свой первый день попаданства, прикрывает кобуру от любопытного взгляда. Лицо замотано черной тряпкой, только глаза блестят. На лысой башке накручена аккуратная чалма, все хвостики заправлены, чтоб, не дай Бог, не зацепились, где не надо. Жди меня, Барыш-плохиш, – я иду!
В голове никакого сумбура, все четко разложено по полочкам. Есть ли у мужчины право на кровную месть? Есть, однозначно есть! Если правосудие буксует, если убийца взял кровь и жизнь твоих близких и остался безнаказанным, тут без вариантов: бери оружие и иди вершить свой собственный суд. Не боясь последующего наказания. Не устрашаясь гнева общества. Прочь сомнения и законы цивилизации! Так было, так есть и так будет!
Если ты, конечно, – настоящий мужчина, а не трус, который всегда найдет себе оправдания. Я на Кавказе вырос, меня так воспитали. В «Африке» моего детства мы верили в справедливость отмщения. И вот я здесь, в мире, где не знают слова «жалость», где все дышит кровью, сталью и жестокостью. «Отрубил ему голову и отрезал уши», «овладел ею прямо на наших глазах», «ударил мать несколько раз кинжалом в правый бок» – я хорошо запомнил эти слова Марии.
В детстве у меня была толстая красивая книжка с картинками – «Тиль Уленшпигель». Меня поразили до крепко сжатых мальчишеских кулаков слова Тиля: «пепел Клааса стучит в моем сердце»! Теперь пепел отца, матери и сестры стучал в моем сердце!
Пусть они мне не родные родители и сестра – у меня своя есть, старшая, я за неё всех порежу на куски! Но они, погибшие в этом мире 10 лет назад, также требовали отмщения. Это не долг перед Костой, тело которого я занял. Это мой личный долг, долг памяти родной крови.
Почувствовал, что распаляюсь, накручивая себя, пока шагал по лесу, темнеющему в лучах закатного солнца, удлинившего тени от деревьев. Тени – это хорошо. Я – ангел смерти, плывущий в этих тенях. Прочь все мысли из головы! Сосредоточься! Считай шаги!
Дошел до нужного места, которое заранее приметил. Снял халат, положил на него кобуру.
Наверное, следовало бы выдвинуться на разведку и убедиться, что Барыш в саду или в доме. Последний вариант – не самый лучший, но за неимением гербовой пишем на простой. Но почему-то я был уверен, что ага будет именно там, где мне нужно.
Стал заряжать пистолет, тщательно все контролируя и не торопясь. Шанса на перезарядку нет. Если будет осечка – я пропал. Сперва проверил шомполом, что пистолет не заряжен. Потом все остальные шаги выполнил, повторяя вслух последовательность действий. Курок взводить не стал.
Выдвинулся к ограде, приник к щели между вертикально висящими циновками.
Есть! Турок в саду расстилал килим. Готовился совершить намаз после заката. Как я сразу не догадался, что будет именно так?! Впрочем, какой из него мусульманин? Убийца, насильник, работорговец – позор людей своей веры!
Я прижал пистолет к груди, сложив руки крест-накрест, как делал Фалилей, и плечом продавил тростниковый мат. Не поворачивая тела, чтобы не засветить пистолет, громко спросил:
— Барыш-ага?
Турок вскинулся.
— Кто ты, грязный бродяга? Как смеешь мне мешать? Как посмел залезть ко мне в сад?
Я шагнул боком и, разворачиваясь, взвёл курок. Быстро приблизился и, поддерживая левой рукой правую, нацелил ствол пистолета в живот этой скотине. Он замер, как кролик перед удавом.
— Стой, стой! – Барыш-ага сбросил оцепенение, прикрывая руками сердце и голову.
Не те места он пытался защитить! У меня были другие планы. С двух метров я выстрелил ему прямо в пах. Он повалился на молитвенный коврик, пронзительно завизжав. Я перехватил пистолет, как молоток. Разгоняя дым левой рукой, склонился над скрюченным в позе эмбриона стариком.
— Это тебе – за сестру! А это за мать! – я ударил тяжелой рукояткой его в висок, проламывая череп.
Тело задергалось в агонии. Кровь раскрашивала молитвенный коврик темными пятнами. «Красная акварель», — мелькнула и пропала мысль.
— А это за отца! – я выхватил из ножен бичак и отхватил ему ухо.
У меня есть, кому его подарить!
[1] Тюльпанный стиль – один из архитектурных стилей в Османской империи в XVIII веке.
Снова лодка скользила по глади Босфора. Солнце уже скрылось за горами. Из города послышался выстрел пушки, возвещавший о начале праздника, обещанного султаном народу.
Мы приближались к столице.
Ночная темень уже опустилась на Константинополь – внезапно, как всегда, в этих краях. И тут же загорелись огни, тысячи огней, превративших темные холмы в драгоценное ожерелье типа того, что я увидел на шее Нарышкиной. Подсвеченные светильниками цветные стекла, складывающиеся в слова молитвы из Корана, напоминали рубиновый фермуар. От него расходились жемчужными нитками белые фонарики, придававшие городу праздничный вид.
Я поймал себя на мысли, что буду скучать по Стамбулу. Иностранцы, приезжающие сюда за романтикой Востока, быстро меняют свое мнение: их отталкивает грязь и общее неустройство. Я же, напротив, уже находил в этом древнем городе на перекрестке цивилизаций свое очарование, которое нужно просто разглядеть.
Спенсер мне недавно сказал, что турки с болезненным любопытством постоянно расспрашивают приезжих из Европы об их впечатлениях и очень обижаются, когда слышат честный ответ. Но вновь и вновь интересуются, не обращая внимания на свою боль, будто все ждут, что, наконец-то, услышат желаемое.
— Я вижу в этих расспросах на грани самопожертвования их готовность к переменам. Турция желает измениться[1], – поделился со мной Эдмонд.
Я не был уверен в его правоте. Этот самодостаточный город будет веками жить своей жизнью. Уж я-то знаю!
Я пробирался по Старому кварталу к лавке Тиграна. Народ мотался туда-сюда без видимой цели, толкался у киосков и сбивался в толпу на площадях – там давали представление карагёзы. На белой простыне, за которой горел огонь, послушные воли фокусника тени складывались в загадочные фигуры и разыгрывали сценки – смешные, а порой непристойные…
Тигран был занят болтовней с соплеменником. Тот жаловался старику на свою невестку, которая смела не оказывать должного почитания ему, как отцу мужа. Тигран, заметив меня, сделал короткий, но очень выразительный знак глазами, означавший, что я должен его понять, что он не может, не дослушав, выпроводить жалобщика, поэтому просит потерпеть. Я также глазами ответил, что все понимаю и, конечно, подожду.
Поневоле, слушая жалобы незадачливого свекра,
